После кончины своих родителей супруги расплатились с кредиторами. Принц умер первым. Принцесса со своей сестрой, принцессой де Пон, получила от Роклоров богатое наследство.
После этого моя подруга стала такой жуткой скрягой, что незадолго до своей смерти торговалась из-за цены гроба.
Как же сильно меняются люди!
V
Я уже говорила, что история с восковым Младенцем Иисусом оказала сильное влияние на всю остальную мою жизнь, и вот почему — это настолько странно, что достойно пояснения. К несчастью, мы рождены в философский век, стремящийся все объяснить, век, когда даже дети появляются на свет, рассуждая. Это похоже на эпидемию, обрушившуюся на людские верования, чтобы погубить их одно за другим, и Бог весть, как это отразится на наших потомках!
Между прочим, мои отпрыски находятся в прихожей и так шумят, что могут разбудить Семерых Спящих. Я не знаю, во что они будут верить, но мне не приходится сомневаться, что они где-то рядом.
Этот народец сильно докучает бедной слепой, у которой остался в качестве утешения только слух.
Нынешние настроения и неуверенность в будущем выражены в словах, которые приписывают Людовику XV:
— Мой преемник будет выкручиваться как сможет, а на мой век этого мира хватит.
Председатель Эно, пребывавший в особой близости к королю, всегда утверждал, что это неправда и Людовик XV был неспособен на такие недобрые чувства. Что касается меня, то я об этом не ведаю; несомненно одно: вокруг нас одно разрушение, и я не вижу ничего, что было бы создано взамен прежнего. Признаться, такое досадно для мыслящих людей. Я все время говорила моим друзьям-философам:
— Раз уж вы утверждаете, что мы глупцы и всегда были таковыми, следуя религиозным верованиям, а также храня нравственные устои и обычаи наших предков, то научите нас, по крайней мере, чему-нибудь другому взамен. Нельзя же все разрушать, не оставляя нам даже слабого утешения.
— Сударыня, люди не должны в этом нуждаться; они должны все понимать, все подвергать анализу силой своего разума, полагаясь на одну лишь природу и доброту Творца, не обременяя себя ворохом несуразных идей, именуемых религией и законом. Мы призваны вырубить лес дремучих предрассудков.
— Так вот почему вы несете столько дичи! — отвечала я им.
Философы очень обиделись на меня за эти слова, тем более что их повторяли в разных кружках и на званых ужинах. Вы увидите этих людей в деле и сами рассудите, права я или нет.
Короче, случилось так — ибо я полагаю, да простит меня Бог, что меня продолжает одолевать страсть к умничанью, — случилось так, возвращаясь к восковой фигурке, что вдоволь посмеявшись над ней и поиздевавшись над сестрой Мари Дезанж, над ее приношениями по обету и молитвами разряженной кукле, я задумалась. В один прекрасный вечер я пришла к мысли, что с таким же успехом можно было бы чтить любые картинки, любых кумиров и, если уж искать причину таких предрассудков, то, вероятно, в их основе лежит скрытое язычество.
Лишь один шаг отделял меня от неверия. Посягая на символы, я перешла к истине и задалась вопросом, не являются ли эти догмы, эти таинства — словом, вся католическая религия — лишь иносказанием, необходимостью, навязанной людям для того, чтобы держать их страсти в узде, пригодной для запугивания тех, кто страшится дьявола и при малейшем своем проступке представляет, как тот насаживает его на вилы и бросает в печь, поджаривая там, словно пирожок на сковороде.
Эти мысли зрели в моем юном уме не без помощи одной из подруг, мадемуазель де Бомон, самой рассудительной из всех девушек, каких я знала.
Мы спорили часами напролет, обсуждая вопросы, в которых ничего не смыслили, и объявляли их непостижимыми именно по этой причине. В итоге у нас возникли серьезные затруднения.
Вместо того чтобы дорожить тем, чему нас учили, мы это отрицали. Бедные сестры, знавшие и преподававшие лишь один предмет — любовь к Богу и его заповедям, только напрасно тратили время и воспитали двух безбожниц, двух вольнодумок, как бы сегодня сказали, и это па закате царствования Людовика XIV, в ту пору, когда повсюду безраздельно властвовало благочестие. Только вообразите!
Сначала никто этого не замечал; мы продолжали посещать церковь вместе с другими и внешне вели себя так же, как они; мы держали наши намерения и внутреннее недовольство при себе до тех пор, пока нас не обрекли на затворничество перед каким-то торжественным праздником, чтобы мы проводили по полдня в молитвах, а остальное время размышляли, постились и вдобавок исповедовались какому-то приходящему духовнику.