— Что есть истина? — перебил Господь со странной смесью презрения и жалости. И, вздохнув, обратился к ангелам: — Я не нахожу на нём вины…
— Но он нарушил Твои законы, — прогремел ключами бородатый старик с лицом, искажённым злобой. — Я не могу принять его!
— О, Пётр, тысячи других распинали людей, а он распял Бога — Я прощаю его, простите и вы…
Вокруг возмущённо закричали:
— Он посягал на Твою власть! Он оскорбил Твоё величие!
— И что? Чем Христос на суде у Пилата отличается от Пилата на суде у Христа? Я повторяю: возлюбите врагов своих!
— Своих — да, Твоих — нет! Он — невиданный злодей, скинь, скинь его в геенну огненную, пусть его пепел падёт на нас!
— Будь по-вашему, — нахмурился Господь. — Однако закон на небе непреложен, как на земле: сегодня Пасха, а у нас ещё подсудимый Варавва — кого отпустить?
— Варавву, Варавву!
Я ужаснулся.
— Они верят искренне и глубоко, — умыл руки Господь, — только сами не знают, во что…
Ангелы мгновенно расступились, а меня с хохотом окружили бесы. Чёрные от копоти, они щёлкали хвостами, как бичом: «Ну что, сын императорский, спасут тебя твои легионы от нашего?» На меня уже накинули багряницу, приладили терновый венок.
И тут в часах упала последняя песчинка.
— Радуйся, Пилат, — улыбнулся Господь, — от Сотворения прошло столько времени, сколько отпущено, так что прощаются все — и живые, и мёртвые!
Вокруг начались танцы, ангелы целовались с демонами, змеи стали как голуби, а небо громовыми раскатами наполнил смех. Все двери распахнулись, и Пётр выбросил бесполезные ключи.
— Дело прошлое, — похлопал он меня по плечу, — но скажи, Пилат, ты бы снова распял праведника, который стучал в железные ставни и кричал: «Проснись!»?
— Проснись… — тряс меня за плечо коренастый центурион, пурпурный плащ которого слепил, как багряница. Был шестой час, но жара в Иудее ещё не спала.
— Что тебе?
— Прокуратор, — поднял ладонь гвардеец, — царь Ирод прислал на суд какого-то галилеянина…
СКВОЗЬ ВРЕМЯ И ФАКТЫ: КАРА-ЧУРИН, ТЮРК
Боке, Джембуху, Тарду, Биягу и Богю-хан — длинный список армянских, персидских, китайских и греческих имён, едва заметный след в фольклоре и несколько летописных упоминаний, — всё, что, кочуя по столетиям, дошло до нас от восьмого кагана династии, основателем которой был благородный волк.
Он родился в юрте, посреди голой степи, в середине скудного на сантименты века. Высохшие сирийские отшельники спорили тогда о Сыне с константинопольскими монахами, а персидские всадники, уже не верящие ни в Ормузда, ни в Аримана, держали трон на длинных копьях. Из Индии ещё не вышел тогда бритоголовый проповедник, а в аравийских песках ангел не открыл хранящуюся под небесным престолом Книгу.
Он родился, когда его народ плавил железо для жужаней. Они промышляли разбоем и не щадили ни согнутых старостью, ни ползающих на коленях. Он ещё был младенцем, когда восстание освободило его народ, взметнув к Истории.
Был он сыном Истеми-бахадура, орда которого насчитывала сто тысяч халатов. Его вскормили кобыльим молоком, звон тетивы был его колыбельной, а шкуры барсов украшали его шатёр вместо шёлка. Он не умел превращать слова в мёртвые буквы, пословица его народа гласила, что мужчину воспитывает война. И он встретил её, когда надменные эфталиты, прячущиеся под чешуйчатыми кольчугами, вырезали тюркских послов.
Мстить за обиду отправили Истеми.
По слухам, докатившимся вместе с паникой до владык Бухары, он сказал перед битвой: «У вас каждый воин — мужчина, у нас каждый мужчина — воин». И рассыпал эф-талитов в прах.
А рядом с его стрелами ложились стрелы Кара-Чурина.
Вдохновлённые победой, неразлучные, как быки в упряжке, отец и сын двинулись на запад, где вечерами алеет солнце, по ржи гуляет ветер и воды — как неба. Перед знамёнами с оскаленной волчьей пастью склонились непобедимые сарматы, копытами разгорячённых скакунов раздавлены хуни, у которых безбрачие почиталось за позор, а брак с одной женщиной вызывал смех. Им покорились дулу, нушиби, алане, кыргызы, кыпчаки, хиониты и холиаты. К истоптанным лугам Волги они вышли, гоня вар и огоров, которые, улетая быстрыми птицами, навели позже ужас в Паннонии, став известными как свирепый народ авар. Попирая чахлый кустарник, тюрки приблизились к бескрайней, как степь, воде, в которой боги, издеваясь, размешали соль. Завораживая музыкой восточных названий, Фирдоуси сообщает, что каганат раскинулся «от Чина до Джейхуна и до Гульзариуна, по ту сторону Чача». Но тюрки не остановились. Прячась от солнца под лисьими шапками, они нарушили молчание пустыни, в которой от жары зеленели ящерицы и шипели змеи. Они упрямо продвигались вперёд, оставляя следы в песках, наречиях, песнях, очертаниях скул, эпосе, форме клинков и названиях мест.
Доброта у них означала слабость. В их языке — сянь-бийском диалекте древнемонгольского — «жестокий» и «могучий» не разделялись. Выражающее их «ышбара» звучало похвалой, которая вызывала зависть. Они не блуждали в поддельном синтаксисе, не придумали слов-зеркал, из которых строит лабиринты ложь. Зная, что первыми гибнут трусы, были неустрашимы, а единственно известная им пища, вяленая конина и козий сыр, делала их неподкупными. У походных костров они мечтали вернуться к раскосым, плосколицым женщинам. Считая овец, они бы счастливо цокали языком, пили кумыс и смотрели, как выделывают войлок. Их ловкие жёны обходились без рабов, и они истребляли пленных[28].
Однажды в предгорьях Тибета, за которым простиралось царство обезьян, всадник наехал на старика, сидевшего со скрещенными ногами. Ему показалось странным, что тот его не испугался.
— Я уже привык здесь рождаться, — объяснил он.
— А я уже привык здесь убивать, — со смехом возразил тюрк, проткнув его копьём.
Тюрк не носил одного имени от купели до могилы: мальчик имел прозвище, юноша — чин, муж — титул. Смерть отца нарекла героя Тардуш-ханом, владыкой запада. Его письмо к императору Маврикию сообщает о войне с колхами, отрывочные сведения Менандра — о набеге на Крым. И снова трупы устилали обочины дороги в четыре дня пути. Как-то грузины, издеваясь над тюркским полководцем, осадившим их цитадель, выставили на стенах карикатуру. «Принесли огромную тыкву, нарисовали на ней изображение царя гуннов — аршин в ширину и аршин в длину, — сообщает Каганктваци. — Вместо ресниц нарисовали несколько отрезанных ветвей, которых никто не мог видеть, место бороды оставили безобразно голым, место ноздрей — шириной в один локоть, редкие волосы на усах…»
Ответом был штурм, расплатой — река крови, утолившая бешенство детей волчицы.
Замурованные Стеной китайцы едва откупились от тюрок ста тысячами кусков шёлка. Под их пятой уже были кидани, жухлой листвой лежали хвастливые тобгачи, заплетавшие косы. Но быстро, осенними птицами, летит время жизнь, что костёр, догорающий в степи, и когда душа их правителя переселилась в демона, равнодушно взиравшего с небес, вспыхнула усобица. Одни надели малахай на голову принца, которого родила наложница. Другие не пожелали стать рабами сына рабыни. И все воевали со всеми. Самозванец с громким титулом иль-кюлюг-шад Бага Ышбара-хан (который желчные китайцы, верные привычке искажать неугодным иероглифы, превратили в Шаболио — «грабитель») вышел однажды в зимнюю степь. Одолев тысячу ли, он с утренней звездой напал на ханское кочевье. Ханша и дети умерли, не проснувшись, с перерезанным горлом. Но хан убежал в Бухару. Он выместил там зло, войдя в её историю как амир Абруй. «И обратились купцы и дехкане за помощью к царю турок, Кара-Чурину, которого за величие народ прозвал Биягу, то есть мудрый герой, — повествует бухарский паралипоменон, — а тот прислал своего сына с большим войском». Далее мы узнаем о том, как Янг-соух-тегин — «Новый большой мороз» — велел «наполнить мешок красными пчёлами и опустить туда Абруя».
Кровная месть не допускала компромисса. С алтайских вершин, куда за сочной травой откочевали его табуны, Кара-Чурин наблюдал, как его племянники резали друг друга. Терпеливые редко ошибаются. И вскоре власть над вздыбленной степью получил последний из принцев, Чу-лохоу, «второстепенный князь каменистой пустыни», как звали его китайцы. «Наш союз не переломить, как пучок стрел», — спустился к нему с гор Кара-Чурин. Но Чулохоу рискнул. И был убит ветеранами Тюрка.
28
Вот как описывал их агванец Моисей Каганктваци: «…увидели страшную опасность со стороны безобразной, гнусной, безресничной толпы, которая в образе женщин с распущенными волосами устремилась на них, и содрогание овладело жителями; особенно при виде метких стрелков, которые как бы сильным градом одождили их и, как хищные волки, потерявшие стыд, беспощадно перерезали их на улицах и площадях города. Глаз их не щадил ни прекрасных, ни милых, ни молодых из мужчин и женщин, не оставлял в покое даже негодных, безвредных, изувеченных и старых; они не жалобились, и сердце их не щемилось при виде мальчиков, обнимавших зарезанных матерей, напротив, они доили из грудей их кровь как молоко».