Слабовольный сын Чулохоу сел на трон. За его спиной встал Кара-Чурин. Казалось, он достиг всего. Но отчего его имя означает «Чёрная Напасть»?
Тысячу лет персы бросали мертвецов зверью. Испокон веков их священники разрешали жениться на сёстрах. И пришла расплата. Грузинский царь Гуарам Багратид с полками дзурдзуков, осов и дидойцев, спустившихся с гор по извилистым тропам, вторгся через Дарьяльское ущелье, византийцы напирали с запада, а из арабской пустыни выступили шейхи Аббас Кривой и Амр Голубоглазый впереди белой тюрбанной реки. Вдобавок Тюрк приказал Янг-соух-тегину примкнуть к коалиции. И хотя с кавказцами справились, с византийцами замирились, а от арабов откупились, но тюрки текли вглубь страны. «Когда Тюрк приходит из-за Джейхуна, не следует медлить», — остерегал Фирдоуси. И шах поручил встретить их армянскому марзбану, Бахраму «Ворону». Напрасны кошмары, которые насылали на него тюркские шаманы, давясь гортанным смехом и заклиная камни, исковерканные чревом кабана, напрасна мгла, которую вызвали их чары, — узкую долину, где не смогла развернуться конница, перс обагрил кровью тюрок, сразив Янг-соух-тегина. «Ворону» оказался не страшен «Новый большой мороз».
Казалось, горькая чаша испита Тюрком до конца. Но у беды много ликов.
В глухой степи телесцев объявился некий Жангар. Его подданными были хи, шиви и кидани. Снискав расположение хана, он оклеветал его жену — царственную китаянку с кукольным лицом. Хан задушил её во время чайной церемонии. А когда оговор вскрылся и длинное ухо разнесло весть по степи, вспыхнула война.
Китайское золото вербовало приверженцев Жангару. К нему переметнулся ханский брат. Другого брата, известного китаефила, завернули в ковёр и отправили в Поднебесную — без головы. Повсюду запахивали халаты и острили сабли. На грудастых жеребцах скрипели деревянные сёдла. Для начала усмирили восставших угуров. Десять тысяч их беглецов, племена тарниах, кочагир и забендер пополнили толпы голодных авар. Потом повернули. Степным суховеем помчались на юг, где столкнулись с китайцами. Завидев их не за стенами, а в чистом поле, Тюрк воскликнул: «Это Небо награждает меня!» Топча бурьян, обрушились лавой, вселяя гиканьем ужас, затмевая стрелами солнце. И кентавры смяли кавалеристов! Но тут на пути урагана бамбуковой рощей поднялись пикинёры, взмыленные лошади, которых остервенело стегали, вставали на дыбы. Пехотинцы засадной стражи, увёртливые в тесноте, решили дело.
Законный хан бросился на клинок.
Но Жангар ликовал рано.
В лето, когда перевернулась страница с шестым веком, дряхлый Кара-Чурин объявил себя Богю-ханом. Его мечта наконец сбылась! Но скакун удачи слишком норовист для стариков. В простых сердцах, выросших в строгом праве, Кара-Чурин покусился на Обычай. И десять камней его короны: уйгуры, буту, тонгра, байырку, сыге, байсы, курыканы, эдизы, хинь и киби — взбунтовались. Одинокий смерч, он ещё опрокинул их рать, прежде чем нашёл приют там, где от близости небес синеет воздух и по заснеженным вершинам прыгают яки. А оттуда заскорузлые руки горцев отправили его на тучные нивы, где пасутся кони с солнечной гривой.
Кара-Чурин Тюрк, могилу которого сровняли века, был на земле меньше чем гостем — он был кочевником.
ОСТРОВ
Обги жили в благословенной стране, климат которой был нежен, как материнское лоно. «Человек» и «художник» означали в ней одно и то же, там не было мучительных страхов, вдохновенье было повседневностью, а слово творило. В царстве гармонии и света правили законы высшего порядка, среди которых не было места выдумке о Добре и Зле, а чувства были так же далеки от наших, как птицы от их теней на земле. Бессмертные, обги рождались для счастья и любви. Но однажды их вождь получил откровение, что страна на долгие, долгие времена (на тридцать три десятка сотен лет) обречена превратиться в бесплодную пустыню, над которой будут висеть мрачное, как власяница, солнце и луна, как кровь.
И он нашёл далёкий уединённый остров, ветры которого сдували подступающие опасности, а иззубренные скалы были как пики. Дремучие леса и голодные звери делали его непривлекательным, но, переждав там, переселенцы смогли бы вернуться на родину.
И обги поплыли на остров.
От сравнения с прежним на них обрушилась страшная боль. Чтобы её смягчить, люди старались забыть своё прошлое. Приспосабливаясь, их чувства, обострённые и утончённые, притуплялись и грубели, как грубеют руки кузнеца или пахаря. И всё равно они не выдерживали, предпочитая вечный сон. Так появилась смерть, которая стала передаваться по наследству. И вскоре её приняли, как болезнь, от которой нет лекарства.
Шли века. Переселенцы обосновывались на диком, неуютном острове. Сменялись поколения, и последующие отличались от предыдущих, как болотный папоротник от розы. Ежедневные заботы вынуждали забывать причину, по которой люди оказались в плену. Противоречащая делу, терялась и цель переезда, ибо невозможно строить дом, в котором не собираешься жить.
Обги постепенно забывали своего вождя и всё меньше говорили о том, чтобы покинуть остров, обжитый с таким трудом. Только корабелы ещё помнили, как попали сюда, сохранив своё искусство. По их расчётам время несчастья на их родине давно вышло. Однако против корабелов восстали.
— Зачем нужны корабли? — спрашивали их. — Чтобы покинуть остров? А не лучше ли его обустроить?
Корабелы молчали.
— И если корабли отплывают, — добивали их, — то почему ни один не вернулся?
— Кто же возвращается в тюрьму? — тихо возразил один из них.
Но их не слушали.
С тех пор обги стали островитянами. Им говорили теперь только то, что они желали услышать. И произносить слова стало легко — ведь они больше не творили.
Воспоминания объявлялись пустыми мечтаниями, иллюзией, никчёмной и глупой. Их топили в презрительных насмешках, прежняя страна именовалась утерянным раем, и это выражение затёртой монетой гуляло по острову. Простота стала синонимом истины. Отныне всё начиналось и кончалось островом, с его страданиями и наслаждениями.
«Корабль, — сообщала Всеобщая Энциклопедия Острова, — это средство передвижения, с помощью которого якобы пересекали воду. Обвешанный тряпьём “парусов”, он доставлял в места, расположенные вне Острова, предполагалось, что такие существуют».
«Плавание — способ передвижения через бесконечную хлябь, туда, где вода смыкается с небом. Ересь “плавания” носила некогда масштаб эпидемии. И до сих пор на глухих окраинах, где ещё теснится Зло, неучи соблазняют легковерных. Посвящение в пловцы состоит в том, что, лёжа на земле, машут руками и, напоминая лягушку, дёргают ногами».
Но гонения на пловцов были уже лишними, как повязка на глазах слепца. Выросших в неволе мысль о побеге наполняла ужасом. Высшей целью стал комфорт: одни поклонялись вещам, другие над ними насмехались. Такое различие во взглядах создавало впечатление свободомыслия. Допускалась и свобода речей, но от неё было мало проку. Большинство следовало тропой отцов, исповедуя их культы. Райские кущи, которые сулили покорным, соседствовали в них с адским пламенем, которое ждало бунтарей. Вместе с мёртвыми костями Остров покрывали бесчисленные храмы, кумирни, некрополи, пирамиды, напоминавшие о неведомом теперь вожде. Воскрешая, комбинировали забытые культы, и они получали вторую жизнь. Этот перебор создавал утешительное ощущение разнообразия.
Многие занимались историей Острова, но историей Переселения — никто. Текло время — изобретённый островитянами эвфемизм уничтожения, — их культура всё больше приближалась к цивилизации, и их всё чаще посещали сомнения, смешанные с беспокойством. Многие стали подозревать, что их дом — лишь гостиница, а назначение жизни — возвращение. Стало хорошим тоном ругать устои, казалось, что, дав выход сомнениям, от них можно избавиться. Многие с упоением вторили заклинаниям нового культа, столь же бесполезного, сколь и старые. Революции обрели характер церемоний, бунты вылились в ритуал. Теперь уже многие хотели уплыть с Острова, но не знали, как. Развелись мошенники, эксплуатирующие чувство безысходности, спекулирующие на идее побега. Множество шарлатанов предлагало план, как покинуть Остров. Казалось, само их обилие предвещало Исход.