— Ага! И у меня письмо для тебя.
У него от волнения даже руки задрожали. Как бы мы ни были уверены в себе, но все же рисковать Катиным письмом не стали. Внезапно мог появиться кто-то настроенный недоброжелательно и письмо забрать, а ценность этого послания для Андрея была слишком велика.
— Я приду к боксику, — прошептал влюбленный и убежал. Ему еще предстояло поработать: взять кровь, отпечатки, взвесить и сфотографировать вновь прибывших.
После переклички нас отправили проходить обязательный осмотр и обыск. Слава богу, на этот раз я была лишена этого сомнительного удовольствия и в одиночестве дожидалась остальных в боксике. Когда туда впихнули джанкойский этап, жизнерадостность моя поубавилась. Человек двадцать, сумки до потолка, катастрофическая нехватка воздуха. Я даже с тоской вспомнила о «шкафчиках» в Днепропетровске. Сидишь там себе один, дышишь через дырочку — красота.
Наконец охрана разошлась, и пришел Андрей. Он открыл дверь и выпустил меня на воздух. Остальные с завистью и негодованием посмотрели на такие привилегии, и думаю, последующий час обсуждали меня и за что же мне такие поблажки.
Мы расположились прямо под дверью боксика. Андрей с жадностью вчитывался в письмо, и я с улыбкой подумала, что этот клочок бумаги будет его верным спутником долгие дни и ночи, пока он не выучит его наизусть, не запечатлеет каждую букву, написанную мелким почерком его возлюбленной. Он спрятал письмо и сказал:
— Ты чего-то хочешь?
— Ага, всего хочу. У меня, кстати, вот, — я достала банку консервов, врученную мне в Днепропетровске.
— Нет проблем.
Он ушел и вернулся с открытой и подогретой банкой риса. Обещанного мяса там конечно не было, да и рис не был вкусным, но я ела и не жаловалась. Андрей принес стаканчики и водку, и ее вкус показался манной. Это при том, что водку я никогда не пила. Но теперь от всего запретного становилось просто потрясающе приятно. Тепло разливалось по внутренностям, успокоение захлестнуло волной. Все тело расслабилось, и казалось, что теперь я в безопасности, что теперь точно ничего плохого со мной не случится. До последнего момента я и не понимала, в каком напряжении постоянно нахожусь. Все время жду подвоха, жду беды, непредсказуемого поведения властей или незнакомых людей. Ощущалась непрерывная борьба, пусть и не физическая, но с самой собой, со своим разумом, своими чувствами.
Это было тяжело, почти невыносимо. У многих мозг просто отказывался переваривать все, что приключалось с его обладательницей. Я наблюдала такую картину, когда была на касачке. Одной девушке пришло письмо о гибели ее ребенка. Это так тяжело было слышать даже мне, что подробностей я не знаю. У матери был такой шок, что она упала в обморок, а когда очнулась, ровным счетом ничего не помнила о письме. Она была даже излишне весела, пела себе под нос, бегала по комнате, шутила. Мы косились на нее какое-то время, потом кто-то тихонечко сжег письмо со страшными вестями. Когда я уезжала, она тихо-мирно жила, так и не вспомнив о трагедии. Так что хоть в чем-то в кино не врали.
Мы с Андреем говорили обо всем на свете: о тюремных новостях, о новостях в мире, об общих знакомых, но, конечно, больше всего о Кате и его любви к ней. Так время пролетело незаметно. Думаю, что для женщин в боксе оно тянулось бесконечно долго, но только не для меня. Мне было жаль расставаться с Андреем и со своим почти свободным положением. Но за мной пришли и, как и раньше, повели меня уже знакомыми и родными длинными коридорами. Куда? Мне было интересно, но уже не так чтобы очень. Везде все было одинаково, я ощущала себя просто бывалой обитательницей этих мест, не страшась уже ничего. Все меняется. Ко всему привыкаешь.
Я с усмешкой смотрела теперь на новеньких: перепуганных, с округленными глазами. Иногда я подшучивала над ними еще там, у Жени, и вкрадчиво говорила вновь прибывшей:
— Какая красивая девочка. А какая у тебя сумочка! Дай-ка посмотреть, что в ней.
Они безропотно протягивали сумку, а остальные девчонки хохотали до упаду. Женя кричала: — Ирка, а ну хватит. Чего ты людей пугаешь.
Теперь, новой мне, уже надоели до смерти все эти шутки, не было страха, не было рвения. Не хотелось со всеми дружить, всем нравиться. Появился равнодушный взгляд, в голове вертелась мысль: «А, плевать». Я начинала походить на тех закоренелых зэчек, которые ничего не боятся и ко всему относятся спокойно. Теперь пришло понимание, почему многие совершали преступления вновь и вновь: они уже не боялись. Система устрашения переставала работать. Люди привыкали жить в этих стенах, не видели здесь ничего ужасного, и ничто в тюрьме не могло их перевоспитать. Нужны были иные методы, которые до сих пор так никто и не придумал.