Итак, заседание началось. Нас с братом ввели, как обычно, первыми и закрыли в клетке. И тут случилось странное. Зал стал заполняться людьми. Обычно на слушания приходили мама, мой парень, сестра. Однажды пришла Дюймовочка, это было так приятно, и видеть ее родное лицо было милее всех остальных, чужих и не понимающих. А один ее вид вызвал утешение. В этот судный день, кроме моих родных, в зал стали заходить один за другим незнакомые мужчины. Мы недоуменно переглядывались с братом, не понимая в чем тут дело. Кто это? Чего они тут забыли? Почти все они одного возраста с потерпевшим, мужчины лет тридцати, а он сам сидел такой важный в окружении этих людей. Наверное, это его друзья пришли поддержать. Но почему именно сегодня? Раньше никого не было. И почему в таком количестве? Это было пугающе странно. Хотя и хотелось, чтобы как можно больше людей увидели возможное торжество истины. Я не позволяла себе надеяться, зная, что падать всегда больно.
Заседание началось, ничего нового не происходило. Все стерлось и было как в тумане, я не могла думать ни о чем, кроме этого полчища людей. Их было около двадцати, это точно.
Как мне сказала адвокат, она пыталась выяснить, почему предыдущая молодая судья навалила мне и брату такой срок. Она аргументировала это тем, что ей не понравилось, что я улыбалась. Не помню, чтобы я была способна в тот миг улыбаться, но ей видней, наверное. Может нервную судорогу лица она приняла за улыбку? В любом случае, всем было понятно, что срок мне дали не за улыбку. Но все равно, памятуя об этом, я теперь боялась, что новому судье тоже что-то не понравится. Например, что я грустила. Это заставило меня нацепить каменную маску.
Брат мой тоже был обвиняемым, но в таком положении, что ему даже последнего слова не давали и вообще ни о чем не спрашивали ни в прошлый раз, ни в этот. Хотя все его преступление сводилось к тому, что он пнул остановку, почему-то это расценивалось как злостное хулиганство. Даже сам потерпевший и его свидетели-сослуживцы из «Сокола» не смогли приписать ему других
неправомерных действий. Его хулиганские действия не привели ни к каким последствиям, и это был неоспоримый факт.
Последнее слово предоставили адвокату. Она спокойно и уверенно произнесла заключительную речь. Это было великолепно. Адвокат разложила все по полочкам, кратко, но полно обрисовав картину наших действий и неправомерных действий УБОПа, под конец потребовала смягчить наказание до минимума и отправить подсудимых домой.
При ее последних словах я усмехнулась.
Наконец суд предоставил слово мне. Я встала и, пялясь на потерпевшего, скрепя сердце промямлила, что я была не права и не имела никакого права так поступать. Потом, набравшись сил, сказала, что больше никогда так не поступлю и что осознала всю неправомерность своего поступка. Я готовилась сказать все это уверенно и громко, но получилось невнятное бормотание. Мне показалось, что судье вообще на это наплевать, он и не слушал меня вовсе. Я не рассчитывала, что придется выступать перед таким количеством народа, поэтому ладони вспотели и колени дрожали.
Когда я окончила свою речь, судья объявил перерыв и удалился.
— Что за перерыв? — спросила я у адвоката.
— Суд удалился в совещательную комнату. До вынесения приговора, — она встала и куда-то поспешно ушла, ничего более не объясняя.
У меня сердце ушло в пятки. Как для вынесения приговора? Уже? Так быстро? В прошлый раз суд тянулся месяца три, а тут два заседания? Руки дрожали. Пока я ездила на суды, была здесь в Симферополе, на душе было спокойно, а теперь опять стало страшно. Приговор и всё. И опять лагерь. Опять я не увижу семью, и это теперь уж точно последний день, когда я смогу поговорить с мамой и братом. Когда суд удалился, всех слушателей из зала вывели. Почему-то видеть, как охрана выпроваживает друзей Пэшкуды из зала суда, при этом, отнюдь не любезничая с ними, доставляло удовольствие. Мы же, наоборот, в своей клетке были лицами привилегированными, и никто нас никуда не гнал. Даже общаться уже не запрещали. Охранник стоял рядом просто для вида, ничего не говоря. Конечно, мы и не беседовали. Вроде казалось, что надо что-то сказать, подбодрить и утешить, но не получалось. Нервное напряжение просто сковало, а слова не приходили на ум. Мы только и могли, что говорить о погоде и тюрьме, а что о них скажешь нового? Поэтому мы по большую часть времени молчали. Адвокат так и не появилась, а мы просидели в ожидании часа три, вздрагивая от каждого скрипа, в надежде поворачивая голову к двери. Как назло в зал суда постоянно кто-то заглядывал, и мы совсем издергались. Каждая минута тянулась вечность, но мы привыкли ждать, закаленные боксиками, где проводили в одиночестве и ожидании по восемь часов.