Я не хочу сказать, что был невинным мальчиком, у которого не появлялось каких-то мимолетных связей. У меня тоже были девушки, но расставание с Ольгой стало для меня жестоким испытанием, которое я переживал как тяжелую трагедию, чуть ли не унесшую меня в мир иной от боли и горя.
Глава 5. История и поход 1988 года
Но от дел сердечных вернемся к тому, что меня волновало больше всего, а именно моя «Империя» и история. Во-первых, я продолжал заниматься в Университете, как и ранее, на вечернем отделении. Теперь, после гибели фрегата, мне пришлось, чтобы зарабатывать на жизнь, устроиться учителем истории в школе. Но мои научные исследования не могли прервать никакие передряги. В 1981 г я впервые должен был сдать свою курсовую работу своему научному руководителю, крупнейшему специалисту в области истории Великой французской революции — Владимиру Георгиевичу Ревуненкову.
Свою работу я назвал «Дух армии Наполеона». Я писал это произведение на одном дыхании, так как я чувствовал эту эпоху. Начиналось оно примерно так (да простит меня читатель, который где-то случайно читал эту работу, если цитата грешит неточностями, у меня под руками сейчас ее нет, но суть я помню хорошо):
«В 1805–1814 гг. по дорогам Европы шли тысячи людей. Одетые порой в потертые шинели и драные башмаки, зачастую в изодранных киверах или фуражных шапках, они словно сошли с сатирических гротескных гравюр XVII в. работы Калло, а не с помпезных батальных картин Гро, Дебре, Жерара или Тевенена. Но порой деревни и маленькие городки, через которые они проходили, становились более известными, чем столицы самых крупных государств. Аустерлиц, Йена, Фридланд, Ваграм — эти названия заставляли громко стучать сердца, в которых жила отвага и честь…»
Ну и далее работа была написана примерно в таком духе. Не будучи уверенным, что пишу, как положено, в соответствии с нормативами советских курсовых работ, я решил обратиться за советом к «специалистам». Дело в том, что у моего лучшего друга Николя (того, с кем я учился в школе и Политехе) была невеста, которая училась тогда на 4-м курсе исторического факультета. Я пригласил Николя с его девушкой к себе в гости. Невеста моего друга, дочь какого-то советского «аппаратчика», типичная «фифа», всем видом показала, что зашли они ко мне из вежливости, конечно ненадолго. С глубоким уважением я подал ей свой опус и попросил высказать о нем мнение. Она была младше меня по возрасту, но я был второкурсником вечернего отделения, а она отличница с 4-го курса дневного отделения! С лицом, выражающим некоторое снисхождение, она пробежала глазами несколько страниц и с пренебрежительной миной бросила на стол мою работу, холодно сказав с категоричностью опытного судьи:
— Так курсовики не пишут. Если не хочешь, чтобы тебе сразу поставили «пару», садись и все переделывай. Не забудь прежде всего цитаты из В.И. Ленина и последних съездов КПСС, иначе тебе конец!»
Произнеся вердикт с надменным видом, она с гордым достоинством взяла своего жениха под руку, и они удалились.
Я был в шоке! Что делать!? Я ведь не умею так писать, как она советовала, но ничего, видимо, другого не остается. Пару дней я мучительно пытался как-то приплести Ленина и Брежнева, но получалась чушь какая-то, ни к селу, ни к городу, не только скучно, но и просто глупо!
И вот, немало промучившись, я вдруг бросил всю эту ахинею, оставил все так, как хотел, и даже, наверное, добавил от злости еще больше наполеоновской энергии, и пошел сдавать курсовик профессору.
Должен сказать, что к этому времени я добился для себя разрешения сдавать экзамены экстерном, и тем самым сократить время пребывания в Университете, сдавая два года за один. Ведь мне было уже не 18 лет и скорее хотелось работать по специальности.
Непросто я разыскал не слишком часто заходившего на кафедру ее заведующего, профессора Владимира Георгиевича Ревуненкова. С трудом объяснив ему, что сдаю курсовик не тогда, как все, так как у меня особая программа. Он безразлично с рассеянным видом взял мой опус и холодно бросил: «Заходите где-нибудь через неделю».