Через несколько лет Ковнер все же вернулся к этой теме. В 1907 г. в «Церковно-общественной жизни» появились заметки Розанова о еврействе, исполненные обычных для него отрицательных парадоксов и софистических обвинений. Несмотря на малую распространенность органа, бдительный защитник еврейства от критических выпадов философского антисемитизма снова потребовал к ответу автора «Заметок».
«…Не говоря о том, что я не признаю никаких типических черт какого бы то ни было народа, что, по-моему, несомненно отличительные черты того или другого народа не лежат в их крови, в их физиологии, а в тех исторических и бытовых особенностях, среди которых они развиваются и которые под влиянием даже случайных факторов быстро изменяются (много у меня да и у Вас доказательств этому), — я положительно отрицаю выдуманную Вами роль евреев во всемирной истории. Евреи — не фагоциты, не трусы, не рабы, тем менее — „кровопийцы“, а исторически загнанные люди, борющиеся за свое жалкое существование. Раз евреи изгнаны из якобы своей земли, раз они не имеют ни территории, ни языка, они давно исчезли бы с лица земли, как нация и как тип, если бы другие народы, среди которых они очутились, не поддерживали их обособленность, а следовательно и фанатизм, и злобу исключительными против них законами… Уничтожьте подлые законы против евреев, и последние быстро (конечно, сравнительно), сольются с окружающими их народностями, и трудно будет отличать их друг от друга, — и явятся между евреями и таланты, и гении, ничуть не менее, чем у других народов. Вы забываете, что просвет в мрачной жизни русских евреев продолжался всего каких-нибудь двадцать лет (с 60-х по 80-е гг. прошедшего столетия), а Вы требуете от них Пушкиных, Тургеневых, Толстых, Боткиных, Пироговых! Если 100 миллионов православных людей дали такую горсточку талантов, то как требовать от 3–4 миллионов загнанных забитых рабов гениев? А посмотрите, сколько истинно талантливых евреев появилось в России за эти двадцать лет! Я перечислил некоторых из них в моей „Записке“ Муравьеву, которую Вы читали, и я удивляюсь, что Вы совершенно игнорируете выставленные мною в „Записке“ факты.
Но довольно об этом проклятом вопросе! Не могу не заметить разницу между Вами и Соловьевым в отношении еврейского вопроса. Последний, т. е. Соловьев, винил в несчастных особенностях евреев христиан же и, смотря на еврейскую историю с очень широкой точки зрения, не признавал в них одних только фагоцитов, шапочников (?), рабов и трусов, — а Вы, любя по-своему евреев и признавая их историческую роль, все же думаете, что они в чем-то виноваты, что их тип и раса не могут дать талантов и гениев».
Так на протяжении нескольких лет с редкой настойчивостью и неслабеющим подъемом отставленный публицист стремится воздействовать на влиятельного в известных кругах писателя, пытаясь изменить его предвзятую точку зрения и привить ему иные, более правдивые и человеческие воззрения. Настойчивость его напоминаний, уверенность его аргументации, богатство доводов, примеров, иллюстраций, а главное, непоколебимая убежденность в справедливости своего дела и жгучей жизненности своей темы, сообщают этим неизвестным письмам значение выдающихся страниц в обширной международной литературе по тому же тысячелетнему вопросу.
Другая тема переписки Ковнера с Розановым — обоснование атеизма.[17] Как и тридцать лет перед тем, в письмах к Достоевскому, убежденный материалист обращается теперь к одному из виднейших представителей противоположного лагеря с категорическими и прямыми вопросами. В его последнем письме к Розанову словно слышится голос великого еврейского лирика предшествующего поколения:
31 декабря 1902 г. Ковнер посылает Розанову свой небольшой трактат «Почему я не верю», в котором он попытался в сжатой форме атеистического кодекса формулировать свое воззрение на смысл и цели мировой жизни. Отказываясь от всякого религиозного истолкования космоса, Ковнер ищет обширной и прочной этической базы для оправдания мира и устройства человечества. Отвергая христианство не только как вероучение, но и как мораль, безусловно невыполнимую для человечества (здесь слышится отголосок обвинения Великого Инквизитора: «Ты поступил, как бы не любя людей»), Ковнер ищет иных традиций и основ для своей арелигиозной этики. И эту живую и вдохновляющую стихию для своего исповедания он находит в учении одного современника Христа — еврейского мудреца Гиллеля.
Образ этого мыслителя необыкновенно пленителен. Кроткий и смиренный Гиллель представляется нам каким-то Франциском Ассизским еврейства, рассыпающим в поэтических баснях и притчах высокую мудрость своего сердца. Смысл его учения — облегчить человечеству выполнение трудных нравственных требований Библии, очеловечить предписания пророков и поставить обязанности человека к ближнему и к самому себе выше его обязанностей к Богу. Невыполнимую библейскую формулу «люби ближнего, как самого себя», рассчитанную лишь на избранников, праведных, героев и святых, Гиллель стремился упростить и сделать доступной для всей человеческой массы. Все моральные постулаты он сводил только к воздержанию от того, что вредно ближнему. Являя редкий пример подвижнической любви, доходившей до полного самопожертвования, Гиллель решался обременить человечество лишь запретом взаимного вреда. Когда, по преданию, к нему обратился один язычник с просьбою изложить в нескольких словах сущность иудейского вероучения, Гиллель ответил ему краткой и великой формулой: «Что тебе неприятно, того не делай ближнему, — вот сущность всей Торы, все остальное только комментарии. Иди, изучай!». В излюбленных изречениях Гиллеля сквозит вечная забота о стройном социальном порядке, основанном на взаимной благожелательности, о добродетели уживчивости и взаимного внимания: «Будь учеником Аарона: люби мир и водворяй его повсюду; люби людей и приближай их к закону кротости; не удаляйся от общества».
В основу своего трактата Ковнер кладет учение «великого гуманного равви». Христу он решительно противопоставляет Гиллеля с его учением о возможной и выполнимой морали.
Розанов помещает в своей книге исповедание Ковнера рядом с прошумевшим в свое время «Словом епископа волынского Антония», стремясь показать читателю, насколько у неверующего еврея больше кротости и человечности, чем у знаменитого православного иерарха.
«С этим „Посланием к русскому народу“ грозного волынского епископа не бесполезно сопоставить полученное мною в 1902 г. одно любопытное „Исповедание“. Из него епископ увидал бы, до какой степени обессилели перуны, которыми он грозит людям, а читатели увидят, до какой степени у „неверов“ сохраняется более благодушия и привязанности к человеку, заботы о человеке, нежели у держателей земных и загробных перунов. Автор письма — еврей, тот самый, который в феврале 1877 г. написал Ф. М. Достоевскому письмо в защиту евреев, которое вызвало у Достоевского в мартовском номере „Дневника писателя“ знаменитое рассуждение о еврейском вопросе („Еврейский вопрос“, „Pro et contra“, „Status in statu“, „Сорок веков бытия“, „Но да здравствует братство!“). У Достоевского приведены и отрывки из „длинного и прекрасного письма“ этого еврея, по которым можно судить, что он и в старости („Почему я не верю“ писано уже на 61-м году возраста) сохранил ту же манеру суждения, жар его, какую имел в молодости, 25 лет назад (еврея этого я потом видел один раз, он случайно приезжал в Петербург). Он во второй раз женат, на русской, сравнительно молодой женщине, типа курсистки, ради которой (т. е. чтобы получить право жениться) принял христианство. Очень (до редкости) семейно счастлив, очень любит русский народ, страшно, как и всегда, болеет за еврейский народ, подавал, еще при Сипягине, ему и другим министрам, „записки“ о снятии „черты оседлости“. Но как еврейство, так и христианство, и всякую вообще религию и самую религиозность он считает предрассудком, суеверием и темнотой. Между прочим, от него я услышал замечательную фразу, сказанную о чиновниках-сослуживцах: „Все они к Рождеству, к Пасхе просят наградных, и в году тоже стараются получить пособия: а откуда взять русскому народу. Он нищ. Но самые образованные чиновники точно не понимают, что казначейство и народная котомка — это одно: и народ они жалеют, а себе все-таки просят“. Это он ответил на вопрос мой о наградных ли или пособии ему, на что он ответил, что никогда их не получал и никогда их не просил (жалованье его 150 рублей в месяц). По воззрениям он — либерал с оттенком радикализма, — Писарев еврейства или „Русское богатство“ среди евреев».
17
Мы не касаемся здесь ряда тем, затронутых в письмах Ковнера к Розанову, но менее характерных для эволюции его воззрений. Таковы его рассуждения о половом вопросе (в то время весьма злободневном), о милитаризме и империализме России (во время Японской войны) и некоторые другие. Отметим его указание на одну его литературную работу, оставшуюся совершенно неизвестной; это записки в стиле Казановы, переданные Ковнером редактору «Исторического вестника» С. Н. Шубинскому. —
18
(Генрих Гейне. «К Лазарю». Перевод М. Л. Михайлова.)