ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ИСКАЛ ИСТИНУ»
20 лет после катастрофы — десант попаданцев — начинается Эра Пришествия Пророков
35 лет спустя — попадание Домиция
20 лет спустя — начало событий
Не для о
«из хорошего железа не делают гвоздей, из хороших людей не делают солдат»
Китайская пословица
«Гвозди б делать из этих людей: Крепче б не было в мире гвоздей»
«Баллада о гвоздях»
Настоящее. Первый допрос. 3 марта 55 года Эры Пришествия Пророков
Тут очень холодно и сыро, света почти, что и нет, а низкие своды давят сверху, — кажется, что они вот-вот рухнут и раздавят тебя.
Допрос почему-то все никак не начинается. Очередной допрос, такой мучительный и страшный, лишающий меня сна до самого утра. Время, когда я снова буду заходиться в крике, теряя человеческий облик, или изображать доброго брата, и пытаться обмануть всех — и моих «гостей», и моих братьев, и даже самого себя.
Болит спина, болят ноги, руки и даже глаза, — ну да это понятно — пытка еще никому не шла на пользу.
Слава Богу! Писать мне можно, а ветхий гроссбух вполне для этого подходит. Они думают, что я переписываю «Завет основателей». Что ж, пусть думают так и далее, — по большей части братия низшего ранга не столь грамотна и буквы русского алфавита для нее так же священны как знак тетраграмматон, свастика или звезда Давида.
Зачем я пишу? Право слово — не знаю. Возможно, мне хоть кому то хочется выговориться — или самому себе, или образам, которые все время рядом со мной, а возможно это мой разум судорожно, из последних сил пытается ухватиться за край, и не сорваться в темноту безумия.
Говорят, что тяжело только после первого убийства, а на второе человек идет с большей легкостью. Не знаю… Может быть и правда, но только не в моем случае. Для меня то и первое было не слишком тяжелым, — видимо я так часто в уме прокручивал его, что мой разум и чувства оказались достаточно подготовленными к виду крови на своих руках и мягкой податливости плоти под напором кухонного ножа.
В последние годы я часто вижу их лица в полумраке — они смотрят на меня из тьмы — без осуждения и укора. Просто смотрят, а я смотри на них, — на Светочку, и на ее двоюродного брата, подростка лет четырнадцати, грузного мужчину в сером плаще, парня с тюком в руках, и еще…и еще… Я ведь даже начинаю забывать, как зовут некоторых из них, но лица, — лица я помню все еще достаточно хорошо.
Они МОИ жертвы, а я ИХ убийца. Странно, но смерть наложила на обе стороны тень взаимной собственности: они — мои, а я — их.
Вполне вероятно, что я схожу с ума, но внешне, хвала Всеблагому и Дарующему силу, этого пока не видно, — симптомы мною пока что успешно скрываются. К сумасшедшим тут относятся не очень хорошо — вне зависимости от ранга. Это простой крестьянин или послушник, еще не ставший братом, могут безбоязненно начать слышать голоса, резко менять настроение, мочиться под себя или ходить нагишом. Но вот если один из иерархов Ордена начинает так чудесить, то… Как там говорилось раньше: что позволено Юпитеру — то не позволено быку. Но правило это, как та палка — о двух концах. Быку тоже можно кое-что из того, чего нельзя Богу. Например — есть из стойла.
Нет, для меня, возможно, сделают послабление, заменив удавку ночной подушкой. Но подобное милосердие совершенно не вдохновляет поведать братьям о моем недуге. Нет! Пусть уж лучше лица мертвых продолжают смотреть на меня из тьмы — не мигая и молча. Они молчат, а потому и не мешают.
В соседней камере снова кричат, — тут очень толстые стены, но истошный мужской крик все же находит щели и достигает меня, будто поражая, опутывая липкой сетью дурного предчувствия, — предчувствия, что несколько часов спустя и эту камеру будет оглашать не менее кошмарные звуки. И от этого никуда нельзя будет деться.
Мой почерк начинает дрожать, и я делаю паузу. Они не должны меня видеть таким, — я никому не доставлю из братьев такого удовольствия.
Но допрос все никак не начнется, и у меня есть время. Время — это теперь главное, что у меня есть.
С чего начать писать? Я начну со слов «все пошло не так…».
Обычно «не так» — это иносказательное выражение, когда человек фиксирует уже свершившийся факт, событие или существующую реальность. — Но только не в моем случае. — Я знаю, когда все пошло не так, как надо. — Это было третьего августа 2018 года — день, когда я сделал первый шаг к тому, что бы стать убийцей…и тем, кем я есть сейчас.
Крики. Снова кричит тот, что в соседней камере. По голосу ясно, что дознание только-только началось, а Ищущие истину еще достаточно милосердны.
О! Я знаю их милосердие! Этому даже специально учат…этому милосердию. И у него есть даже несколько ступеней — милосердие вопроса, милосердие ответа, милосердие приговора. Это у свежести было только одна категория, а вот милосердие бывает многогранным. В этом я за последние годы убеждался неоднократно.
Милосерден ли палач, регулярно насилующий 14-летнюю девочку, уже два месяца как ждущую исполнения смертного приговора, — насилующий не только из похоти, а еще и из знания, что беременных не казнят?
Милосердна ли мать, прекращающая кормить самого младшего, что бы еды хватило ей и остальным детям?
Милосерден ли я, настоявший на мягком расследовании, которое вот-вот начнется? Да, наверное… И это мне может выйти боком. По-хорошему можно и нужно было бы обойтись быстрыми методами дознания. Но, увы — я, как тот палач, милосерден. И не люблю лишней крови.
Милосердие вообще страшная штука…Как правило оно всегда за чей то счет.
Судя по голосу бедолаги-скотокрада, он пока что вкушает лишь «милосердие вопроса» — голос еще силен, и даже орет через силу. Такое бывает, когда воображение сильнее боли, а тело еще не повреждено окончательно.
А скоро и в этой камера брат Савус и его помощник Савва, и оба под моим руководством будут выказывать милосердие, — с молитвой в душе и болью в сердце. — Ханжество? Не уверен. По крайне мере относительно Савуса.
Я — старый циник, у Саввы сержантский склад ума, помноженный на отсутствие воображения. А вот Савус?! — Старый хорек Савус, так зовут его враги, да и мы за глаза. Уж я-то знаю, куда он исчезает каждый раз, когда братья выступают в большой поход. И он действительно вопрошает заблудших грешников и воров — с верой в душе и болью в сердце. А молитва в его устах звучит искренне и без лицемерия.
Снова в углу появляются фигуры из моего прошлого. Сколько это было тому назад? — Двадцать лет или все двести? — Все теперь очень относительно.
Я киваю им как старым знакомым. Призраки они или мое воображение, но вежливость еще никому не мешала.
Амбал снизу умолк и уже не орет. Но теперь слышны другие голоса — тут очень хорошая акустика. В это раз не снизу, а откуда — то сверху и сбоку. Отчетливо слышу, как кто-то из неофитов приносит присягу Ордену:
— Брат ордена — умер для мира. У него нет ничего своего. Он живет для ордена и церкви.
— Праведно все, что служит Ордену, греховно все, что ему мешает.
— Брат Ордена каждый день должен быть готов к смерти и мукам.
Впереди еще несколько минут принесения обетов. По моим прикидкам сейчас она начнет говорить о том, что никому не дано знать «вес» брата, кроме Иерархов и Всеблагого, а потому надо смириться, что «легким» зерном могут пожертвовать, бросив его землю, дабы глянуть на ее всхожесть. Одним словом — смирись и радуйся, что хоть так пригодился Ордену.
Н-да, основатели Ордена были людьми умными, и не стали изобретать велосипед, а лишь творчески переработали «Кахетиз революционера». Еще кое-что взяли от иезуитов, а что-то из кодекса «Бусидо» самураев, — и все адаптировали под окружающую среду.
Створы дверей в соседней камере раскрываются, слышен их лязг. А вот и ко мне гости пожаловали. Наконец то! Девушка, совсем юная. А ее «дело» у меня на столе. Судя по первым строкам — отец или братья научили ее читать, пользоваться четырьмя правилами арифметики, и навыкам гадания — по зерну и печени. Делаю пометку — надо будет о том сообщить полу-брату Йохану. Если у крестьян его нома есть время учить детей чему-то лишнему, типа ворожбы на смерть по печени козленка, то тут или пятина податей слишком низка, или крестьян появился гонор. И то, и другое есть вещь недопустимая, а потому вредная и подлежащая искоренению. Но это лишь характеризует Ангелику или Ангелу (так, кажется, ее зовут), но не есть ее главным грехом.