Раскинув руки, старческим, дребезжащим голосом, но в то же время громким даже для нестарого человека, он шел на них, читая псалом «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…». Обнаженная седая голова, раскинутые руки, открытая грудь и плащ — его серый плащ, развивающийся на ветру. Это была отличная мишень — и в него стреляют. Стреляют долго и упорно — в его одеждах мы потом насчитываем добрый десяток отверстий. Но ни одна пуля его не касается даже вскользь. Ни одна!!! И вот один брат, потом второй, третий начинают поднимать головы — с недоверием, и с ожиданием неминуемого. Но это неминуемое все не наступает и не наступает, а старик уже успевает пройти долиной смертной тени, и не убоятся зла, и теперь начинает нараспев читать боевую литанию Ордена. Первым не выдерживает Магнус — тихий носильщик паланкина, а за ним, как по команде и другие. И вот уже все — все кто жив и может двигаться — бегут в сторону стрелков. И у тех не выдерживают нервы — оба урода улепетывают прочь от домика, в степь, бросив родителей и сестру.
И жутко было наблюдать уже потом, после боя, как уже немолодые люди спорили за право внести в Цитадель их спасителя, и первыми поведать братии, людям церкви и просто мирянам о чуде, свидетелями которого они были.
А сейчас это чудо умирало. Ни одна пуля его не коснулась, не задела, даже вскользь. Но те силы, которые он отдал за право пройти свой путь в сотню твердых шагов и чтение молитвы, оказались последними крупинками жизни в его песочных часах.
Брат Томаш умирает, а я должен идти не исповедь.
Все течет, все меняется — меняются и правила. Исповедь может быть тайной и явной, публичной и частной, и даже глухой, когда умирающий не может отвечать. Эта же исповедь будет взаимной — сначала я отпущу грехи брату своему, а потом и брат Томаш примет мою исповедь, мое раскаяние, и мои грехи умрут вместе с ним. Правило не общее, но некоторые, таким как я, например, облегчить душу только перед очень святыми людьми, и главное, перед их смертью, и с их согласия. Мой исповедник — не сказал слова нет.
Маленькая чистая каморка, куда его отнесли, тихий свет свечей из пчелиного воска, и тело, в котором затухают последние угольки жизни. И я рядом.
Почтительность без ритуала приводит к суетливости, так говорил один из основателей Ордена. А потому и исповедь умирающего следует начинать с ритуала.
Сначала приветствие. Но брат Томаш молчит, уставившись в потолок. И если бы не его мерно вздымающаяся грудь, то могло бы показаться, что умирающий вовсе не погружен в свои мысли, а уже ушел вперед, оставив позади немощь старческого тела.
Следующий шаг — объявление цели визита, — Брат Томаш, я пришел облегчить Вам душу и прошу Вас о той же милости. — В ответ — ничего. Только молчание, только чуть сипловатое дыхание, и взгляд, упершийся в низенький потолок кельи. Никакой реакции — брат Томаш молчит.
А теперь третий шаг ритуала исповеди — панегирик. Умирающий должен услышать, как много он сделал хорошего за свою жизнь. И тут мне везет. Очень трудно произносить хороший добротный панегирик над 14-летним послушником помирающим от почечной колики, а вот брат Томаш за свои 95 лет успел сделать порядком, что бы сказать умирающему какой он был благостный, и как много доброго он сделал за свою жизнь.
Последние несколько десятков лет брат Томаш или лечил сам, или обучал других братьев премудростям врачевания. Об этом и говорю. О том, что многие стали здоровее благодаря ему, и о том, скольких людей он спас — братьев, послушников, сестер, да и просто людей Ордена, обращавшихся к нему за помощью.
И тут брата Томаша наконец прорывает. Смех, страшный булькающий кровью и мокротой горький смех наполняет келью.
Затем, спустя несколько минут, отдышавшись и откашлявшись, он начинает говорить.
— Мы стали здоровее, брат Домиций? Да пожалуй, что да! Мы теперь не умираем от рака. Потому что его не диагностируем. Человек просто худеет и умирает.
И у нас нет проблем с аллергией на прививки. Дети просто умирают от дифтерии пачками и все.
- Да, но…
— И с замершими беременностями проблем нет. Она бывает была только одна — первая, она же и последняя.
— Брат, это все так. Но по сравнению с тем, что было еще лет 30 назад…
— Ага-ага…Маленький шаг для нас для монаха, и огромный для Ордена? Так кажется, говорят. Так скажи об этом полубрату Адельфусу. Внутренне кровотечение не смогли остановить, и его женщина умерла родами. Моя правнучка, кстати говоря.
— Мне очень жаль.
Снова кашель, но уже без злого смеха. Лицо брата становится красным.
- Моя вторая жена и первая жена моего сына умерли в родах, половина моих внуков и правнуков умерли от инфекций, которые тогда нам казались сказочными страшилками. И это сейчас! А не в эпоху основания. Так что не надо мне втирать про прогресс. Мы смогли лишь замедлить падение, и кое где начать карабкаться вверх. — Умирающий замолкает. Но лишь для того, что бы откашляться и дать легким надышаться прохладным весенним воздухом. А затем продолжает. — И ведь у нас еще все не так плохо. Ведь кое-где дела обстоят настолько плохо, что зимородков после родов выносят на мороз. Их нечем кормить. Причем выносят дети постарше — им тогда достанется скудное молоко матери.
— Исповедь, брат. Вы готовы?
— А ты, вивисектор, к ней готов? А ну ее! Давай просто поговорим. То, что ты мне захочешь сказать — я и так знаю. Ты умеешь себя сам прекрасно прощать. Это хорошее качество — не утрать его. А я вот я так этому и не научился. Хотя, подозреваю, что и ты на самом деле все прекрасно понимаешь.
— Брат Томаш, я пытаюсь быть…
— Заткнись! Из хорошего железа не делают гвоздей, а нормального человека не использовали бы как подопытную крысу в том опыте — как тебя. Но и гвозди тоже ведь нужны?!
— Все в руках Божьих…
— Да, все в его руках. Но столько людей с того дня погибло и умерло не самой хорошей смертью. Я вот ухожу. А ты все еще жив. Ты ведь один из последних, а возможно и самый последний, кто еще помни тот мир.
— Возможно.
— Грядут перемены. Мне так кажется.
— Да. Думаю, что вы правы. Есть что-то, что я могу для тебя сделать, брат?
Молчание. Долгое молчание.
— Братья считают меня героем, чуть ли не святым. Пусть считают. Доброе имя — это тоже хорошее наследство. Когда наступил день, который…в общем ты понял…у меня еще даже не на начал ломаться голос, а сейчас мне должно быть под сотню. Я проделал долгий путь. Видел, как мир рухнул за пару суток, но это тогда, по началу, поняли лишь немногие. Видел, то, что наступило потом, и это мне хочется забыть даже сейчас. Видел, как прибыли и те, кто назвал себя апостолами, и основали Орден. И как свалился ты на нашу голову из прошлого двадцать зим назад.
— Ваш голос становится тише, брат Томаш.
— Намек понял. У меня меньше песка, чем я думал. Тогда буду говорить кратко. Почти век — это очень долгий путь, который я шел, и часто шел не в одиночку.
— Женщины?
— Слабый в тяжелое время ищет дружбы сильного. Да, женщины. И вот моя тайна, назовем ее исповедью, — Я слышал, что у тебя в той жизни был долгий опыт, когда…в общем, когда у тебя было в избытке свободного времени и ты много читал — всякого и разного. И Технику допроса, и справочники там …ммм…разного толка.
— Было дело.
— И по медицине, наверное? Тогда ты меня поймешь. Я ведь мог и не высовываться из той кибитки. Но знаешь, последние пару недель я все четче стал вспомниать какого цвета был мой школьный ранец, как пахли волосы мамы, и многое то, из первых дней беды, что я бы не хотел навсегда забыть. И при этом забывать — где находится компостный нужник, и как зовут послушника, который выносит за мной горшок. Ты сможешь тут найти истину, палач?
— Прогрессирующее старческое слабоумие, скорее всего. Но это не важно.
— Да, это уже не важно. Важно, какое доброе имя я оставлю в наследство детям и внукам. Доброе имя того, кто молитвою победил зло — это очень много.
— Да, это очень много.
— Домиций, что-то надвигается. Страшное. Я не знаю что, и это уже ваша чесотка. Но винтовки, да еще в таком хорошем состоянии, да еще так близко от Цитадели. Тут слишком много совпадений.