Подарки нам с Виткой дарили только одинаковые, иначе — мировая война и драка до крови, хоть мы и не близнецы, даже не двойняшки.
Однажды отец сделал два лука. Но на одном нарисовал звездочку, а на другом — сердечко. Так мы эти луки друг об друга обломали. Гадом буду, не вру!
В первом классе у нас в семье образовался страшный дурдом. Только ляжем спать, отец с матерью начинают спорить. А комната всего семь квадратов, там или всем спать, или всем орать, иначе ничего не получится — ни сна, ни драки. Но когда родители часа через два затихали, я засыпал сразу. Это я помню точно.
Прихожу как-то со школы, смотрю: отец сидит на чемодане, куда-то собирается.
— Па, ты куда?
— Уезжаю, сынок, в командировку.
— В Испанию?
Нам тогда в школе как раз об испанских добровольцах рассказывали. Так и говорили: отец уехал добровольцем в Испанию. Это все равно что на Дальний Восток без права переписки.
Ну, я бате про Испанию, а он мне отвечает, как в книжке:
— Ты уже большой, все поймешь. Я скоро приеду… Может быть… Ты мне писать будешь?
А сам адреса не дает. Ага, как же, конечно, буду! Он адрес забыл дать, я еще писать толком не умел. Так и переписывались.
Мать стала приходить с работы поздно. Или вообще не приходила. У нее там свои дела, у Витки — свои, бабка — на кухне. Кто со мной уроки будет делать? Бати-то рядом нет. И понеслось: одна двойка, другая, снова двойка, опять двойка. Целый день я смотрел телек или сразу после школы на велосипед и к Валерке-другану. Но наступила зима, ездить стало холодно.
Мать ругалась теперь с Виткой, что та мною совсем не занимается. А Витка голосит, что ей не до меня, у нее контрольная за контрольной, а к ним нужно готовиться. С мальчиками.
А я все стоял у окна и смотрел в пустой двор. Мать перед сном, если домой придет, обязательно спросит:
— Ты почему еще не спишь?
— Я папу жду.
— Да он к тебе сегодня не придет.
— А когда?
— А вот когда вырастешь большой, как папа.
— Ну, я тогда его тут подожду. Можно?
— Ну жди. Но лучше в кровати.
Я ложился в кровать и ждал. Пока не засыпал.
Однажды на последнем уроке, на математике, наша классная вдруг объявляет:
— Лукацкий, к доске!
Во, думаю, невезуха: уже звонок прозвенел, а меня — к доске. А классная говорит:
— Вот, дети, с завтрашнего дня Игорь Лукацкий у нас больше не учится. Он переводится в другую школу. Попрощайтесь с ним!
И весь класс хором:
— До сви-да-нья, Игорь!
Мать родная! И все, конечно, сразу за портфели и домой. Хоть бы один подошел… Хотя… простились же уже.
Пришел я домой, а там — мама. В такую рань она еще никогда не приходила. Смотрю — собирает мои шмотки. Я ей говорю:
— Ма, в школе сказали, чтобы я туда завтра не шел. Правда?
— Правильно сказали. Ты пойдешь в другую школу, там свежий воздух и много вкусной еды…
— Ага! И много сна тоже. Я знаю.
— Ничего ты не знаешь. Мы с бабушкой и Витой будем к тебе приезжать. Хорошо?
— Хорошо. Но я хочу остаться здесь.
— Хорошо. Но сначала ты поедешь туда.
Больше я не спорил. О чем спорить с мамой? Я плакал. А рано утром мы сели на конечной на одиннадцатый трамвай, доехали до птичьего базара, пересели на десятый, до площади Тараса Шевченко (тоже очень известный украинец). Там снова пересели. Ехали долго, выехали за город, а трамвай все едет. Вот и район Пуща Водица. Вышли. Трамвай уехал, а мы остались.
Мать несла мою торбу с вещами, а я глазел по сторонам. С одной стороны парк Пуща Водица, заброшенный такой, беспризорный. А с другой — огромная территория с зелеными воротами и табличкой «двадцать пятый детский дом». Ничего себе — двадцать пятый! Табличку я сразу прочел, не надо!
Зашли мы через эти зеленые ворота. Внутри здание. Если на него сверху (да не из космоса — с дерева) посмотреть, ядреную буквищу Н увидишь. Посреди двора клумбочка и два пионера-героя в виде памятников: слева — девочка, справа — мальчик. С этим я потом разобрался. Сразу хрен поймешь, кто где.
Долго шли по длинному коридору, через актовый зал… Наконец попали в вестибюль, там две пальмы росли и две двери: справа — «завуч», слева — «директор». Тоже — мальчик и девочка. Джунгли!
С директрисой вышли на крыльцо. Прохладно было и мерзко. Короче, мать меня поцеловала в лоб, как покойника.
— Все. Пока. Не скучай!
И ушла. А мне так дико стало, как будто я вдруг лет на пятьдесят постарел. Стою, как памятник пионеру-герою, в руках торба, белая, из наволочки, с надписью «Игорь Лукац. первый русский». Я заревел.