Его мать, старуха с железным характером, не просто верящая в Христа, а вдобавок еще и крестящаяся двумя перстами по обычаю своих предков с далекого Севера, встретила их неприязненно. "Что, годами не заявлялся, безбожник? А как жареным запахло, так прискакал, да не один, а с инородкой!".
Он стоял, опустив голову, и с горечью вспоминал, как совсем еще не давно, при Советах, во время партийного собрания с энтузиазмом отрекался от отца и матери, от их веры, от святой книги и молебнов по воскресеньям. "Агу-агу!" - внезапно радостно залопотал малыш на руках его жены, стоявшей тихо у двери. Младенец пытливо изучал большими карими глазами окружающий мир, одновременно пытаясь выбраться из стеснявших движения пеленок. И растаял лед старообрядческого упрямства от тепла детской улыбки. "Ну, что стоите, проходите, коль пришли. Сейчас вечерять будем", - промолвила в миг подобревшая старуха.
Спустя несколько дней он стоял у порога, гладил рукой волосы любимой женщины, целовал слезы на ее глазах, и все повторял, повторял, повторял: "Пойми, так надо, я вернусь, береги нашего сына...". Затем вспомнил те немногие слова, которые знал на идиш: "Мейн либе, любимая моя, не плачь...", и по привычке прижался лицом к ее волосам, жадно вдыхая родной дурманящий запах... Больше он никогда ее не увидит...
~
Где она?!" - крикнул он матери, вбежав в дом. Та, пряча глаза, дрожащими губами выдавила: "Ушла, еще вчера ушла". "Как?! Куда?!!!".
Мать тяжело вздохнула: "Не кричи. Видно, Господь так рассудил. Стояла у окна, смотрела на улицу. Вдруг видит, ведут ихних, черненьких, из Старого города видать, много-много их было... Раввины, старики, старухи, женщины и дети... Мужчин почти не было. Их еще неделю назад в Понарском овраге перебили. Она руки на груди сложила, все присматривалась. Потом как вскрикнет: "Маме! Тате!", подбежала к малышу, поцеловала, меня обняла и на улице. Я - к окну в кухне, смотрю, а она так спокойно к колонне подошла, охраннику что-то сказала и стала в строй рядом со стариком и старухой, рядом с ними еще девочка шла лет 13-14. И пошли они. Ее еще далеко было видать из-за волос пышных. Что ты смотришь, что я могла, дите же со мной осталось!" - внезапно разрыдалась старуха, которая в жизни не проронила ни слезинки, даже на похоронах мужа...
~
Промозглый осенний вечер опускался на Понарский овраг. В воздухе стоял нестерпимый смрад. Пахло кровью, порохом, человеческим потом и алкоголем. Ямы, до войны предназначавшиеся для огромных нефтяных цистерн, были наспех забросаны свежим песком. Песок этот в некоторых местах мерно приподнимался и опускался, словно мертвецы, сброшенные в могилы своими палачами, продолжали дышать и пытались вырваться на свободу. Везде с арийской аккуратностью возвышались кучи всякого скарба.
Вот лежат детские туфельки, а здесь женское белье, рядом мужские костюмы. Извольте видеть, mein Herr, все учтено, переписано и подготовлено к отправке в родной Faterland.
Внутри его ничего не было, все умерло и превратилось в камень. Окаменели сердце, разум и душа. Даже если бы он захотел сейчас расплакаться, иссохшие от горя глаза не позволили бы ему это сделать. Умом он понимал, что ее уже нет. Но уйти не мог, ноги будто приросли к земле.
"Давай, давай, толкай! Скоро и тебя так закопают!" - раздался чей-то окрик. Повернувшись, он увидел, как под охраной двух ражих парней с винтовками и белыми повязками на рукавах черных шинелей седой сгорбленный еврей толкал тачку, наполненную чем-то тяжелым. Содержимое тачки было прикрыто куском брезента.
Выросший на многонациональных улицах Вильно, он прекрасно говорил по-литовски. Да и внешность была подходящей - рослый, светловолосый, голубоглазый, чем не Альгис или Кястутис. "Vyrai! Ką jūs keliaujate? Мужики! Что везете?" - окликнул он охранников. Те, радостно гогоча и распространяя вокруг запах свежего перегара, тоже на литовском ответили: "Да ты что, чудак-человек? Не знаешь, что жидов сегодня били? Вторая фаза, как сказал господин шарфюрер. Но перед тем, как их бить, баб их обстригали. Волосы у них больно хорошие, вот и пойдут на нужды Третьего Рейха. Смотри, какая красота!". Один из палачей откинул брезент, вытащил из тачки целый ворох длинных черных волос и потряс у него перед лицом.
Голову накрыл туман, ноги стали как ватные, и он потерял сознание. "Silpna! Слабак!" - сказал один из охранников, презрительно сплюнул под ноги темно-коричневую табачную жижу, и скорбная процессия продолжила свой путь.