- Ну, как? О чем говорят, не хвалят ли немцев?
- Да, нет, - говорю, - не хвалят, а проклинают. А говорят, как и все солдаты, про довоенную жизнь, про еду да про баб...
- Ну не может быть. Ведь говорят же что-нибудь?
- Ну, конечно, говорят. Рассказывают женатые про свои семьи, про детей. А парни - про милашек своих, как с ними в копнах играли.
Не таких докладов ждал лейтенант от меня. На таких докладах орден не заработаешь, а ему, наверное, хотелось. Осточертел он мне. Пожалуй, это его желание сделать из меня послушного стукача больше всего повлияло на мое решение не возвращаться в свою батарею,
Мы пришли со старшим сержантом Уржумцевым в дивизион. Из блиндажа как раз вышел его командир капитан Комаров. Уржумцев доложил, что прибыл после окончания лечения.
- И вот еще привел артиллериста, - добавил он, указывая на меня.
- Где воевал? - спросил капитан меня.
- В 681-м полку, в 76-мм артбатарее.
- А чего к нам, а не к своим?
- Да разбили их батарею, - вступился Уржумцев,
- Знаю, слышал. Да ведь ругают за это, за переманивание...Ну, да ладно. Я скажу, чтобы ему выписали красноармейскую книжку, а то ведь, наверное, без документов сбежал? Бери его в свое отделение.
Так я остался во втором дивизионе 400 артполка, своей же родной 133 -й стрелковой дивизии. Бегство из санбата на фронт не осуждалось.
Топографическое отделение наше состояло из одного Уржумцева, а теперь вот еще и из меня.
Недели две еще велись упорные бои за прорыв обороны и взятие Орши. Каждый день на пополнение пехоте мимо нас шли маршевые роты. А назад шли одиночки - раненые, которые могли передвигаться самостоятельно.
В ноябре нашу дивизию отвели с фронта, погрузили в эшелон и с Западного фронта перебросили на второй Украинский. Рана моя заросла только месяцев через пять.
Однако было бы несправедливо не вспомнить добрым словом братьев моих, по орудийному расчету. Командира орудия, старшего сержанта Коробочкина, с которым мы в одном взводе были в училище, вместе прибыли на фронт и делили лихо до этой последней ночи перед Оршей. Он не был трусом. Это с ним мы остались и продолжали бой, накрытые огнем шестиствольных минометов немцев. Но он был пижон, и считал, что раз ему по уставу положен пистолет, то носить автомат или карабин ему зазорно. Хотя на практике даже командиры пехотных рот не ограничивались пистолетами - этими парадными пукалками, а все носили еще и автоматы, более надежные в бою. Поэтому в ту ночь, оказавшись без оружия лицом к лицу с немцами, ему и пришлось бежать с поля боя следом за командиром полка. Но война таких оплошностей не прощает.
Я помню правильного Репина - сибиряка, с которым мы на каждой новой огневой оборудовали один окоп на двоих, в нем двое и спали, согревая друг друга своим теплом. С ним мы говорили о том, что было до войны, и что мы ждем после нее.
Помню наводчика Сергеева, который был хоть и ершистым, но неплохим парнем.
Помню и заряжающего Зубова - калининского мужичка. Помню, когда он ехал в санитарной лодочке, прицепленной к орудию, когда орудие подорвалось на противотанковой мине, он совершил большой полет, подброшенный взрывом, и после этого плохо слышал.
Помню, как на каждой новой позиции один из нас варил ведро картошки, пока остальные окапывали орудие, толок ее топорищем, приправив сырым луком и солью. Как, усевшись в круг, мы доставали из-за обмоток ложки и по - братски съедали все до самого дна.
Помню, как впрягались в лямки вместо лошадей. Все помню...
Заряжающего Сайфуллина - башкира, немногословного и вечно улыбающегося. Его ранило в руку в том бою, когда после бомбежки мы стояли в картофельном поле перед самым немецким дзотом. Он и тогда, раненый все улыбался.
Помню деда Солодовникова, подносчика снарядов. Ему было всего лет под пятьдесят, но нам юнцам он казался дедом. С обширными рыжими с проседью усами и седой щетиной на щеках, толстый, мешковатый, с совершенно колхозной выправкой - он был предметом постоянных наших подтруниваний.
В минуты затишья как-то незаметно все усаживались к нему поближе и Сергеев, сменив свой обычно ершистый и задиристый тон на доброжелательный, начинал издалека:
- Ну, что, Солодовников?..
- Шо, шо? - уже чувствуя подвох, отвечал тот.
- Из дома - то пишут что?
- Та вже давно ничего нэ було, - отвечал дед, успокаиваясь и слегка загрустив. Но Сергеев уже готовил шпильку.
- Конечно. Что она будет писать старому, да еще рядовому? Там, наверное, уже какой-нибудь молодой лейтенант около нее греется... Зачем ей старый? - вроде бы сочувственно тянул Сергеев.
- Шо старый? Та я ше твердийшого выйму, як ты встромишь, - орал уже Солодовников. Солдаты покатывались от хохота, слушая их грубую перепалку.
Но вот проходило несколько дней, все забывалось, тяжкий ратный труд сближал нас, размягчал души, и в очередную тихую минуту опять мы собирались все в кучку и опять все тот же Сергеев мечтательно начинал:
- Ну, что, Солодовников?..
- Шо, шо? - следовало в ответ.
- Как шо! Война ведь скоро кончится!
Дед видимо вспоминал свою деревню, представлял разрушенное войной хозяйство и грустно басил:
- Та и шо, шо кончиться?
- Ну, как шо? - вскакивал Сергеев. - Х..-то у тебя есть?!
- Та шо? Им тики викна вытирать, - сокрушенно ответствовал дед.