Выхожу во двор. Оглянувшись, иду в сад, срываю грушу и начинаю протирать ее о гимнастерку. И вдруг истошный крик:
- Соболев! Где Соболев? Твою в печенку, селезенку! Морду набью, трам-там-тарарам!
Как на крыльях (ах, годы молодые!) влетаю в дом. У входа сидит испуганный телефонист Гажала. У стола над картой, меча громы и молнии, начштаба дивизиона гвардии капитан Кривенко, или попросту Гвардия. Увидев меня, он прекращает мат - некогда. Тычет в карту пальцем, указывает цели, только что переданные по телефону командиром дивизиона.
- Готовь данные четвертой батарее. Быстро, твою мать! - словно справку печатью скрепляет он команду последним матом.
Привычно и быстро начинаю работать. Через пять минут уже передаю данные на батарею. Командир дивизиона начинает управлять огнем батареи. Начинается бой. Все пошло ровно и гладко. Гвардия уже доволен. Он уже расхаживает от стены к стене, напевая свое "трам там тарам", но уже исчезли крещендо и фортиссимо, все пошло тихо и мелодично. Иногда он взглядывает на меня, его лошадиная челюсть еще изображает суровость, а над нею глаза уже добродушно лучатся: мол, как я тебя?
Гвардия, он из довоенных слесарей, но в том возрасте, который прихватил войну с самого начала. И хоть образование всего семь классов, но уже капитан, да еще и гвардии. И хоть с обязанностями начальника штаба дивизиона он справляется исправно, но эта проклятая карта, на которой надо было работать. Да еще быстро, когда ждут огня батарей...
Гажала, немного спустя, говорит:
- Ох, какой он злой бывает, когда тебя ищет! Ну, думаем, и правда морду набьет. Не только тебе, но и нам.
Но это только слова. За всю войну я ни разу не видел и не слышал даже о рукоприкладстве. Резкий голос команды, скрепленный "печатью" - это совсем другое дело. На то она и команда, чтобы все слышали. А Гвардия - он беззлобный. Он весь открытый. А мат-это у него, как междометия, для связи слов в речи. Отними у него мат - и все мысли рассыпятся. Без него он мог говорить только с вышестоящими командирами, да и то недолго. Его огромная нижняя челюсть при этом еще больше оттягивалась вперед от напряжения и, чтобы снять его, он оглядывался на кого-нибудь из подчиненных, первым подвернувшимся на глаза и восклицал:
- Твою мать! А? - и облегченно улыбался. А потом снова уже серьезно обращался к начальству, конденсируя напряжение в своей челюсти.
По Венгрии
...Километры, километры. Фронтовые километры. Уже позади Восточные Карпаты, где приходилось драться за каждую высотку, за каждый перевал, за каждый перекресток дорог. Теперь позиции, где немцам удается закрепиться, стали реже, наши переходы от боя до боя длиннее. Немцы опять придерживаются уже знакомой тактики: день сопротивляются, а в ночь снимаются со своих позиций и отрываются от наших передовых частей.
Осень. Спала летняя жара. Темными пасмурными ночами уже не жарко в шинелях. Кончается Трансильвания - обширный край с пологими увалами, широкими долинами рек, однообразными дорогами, обсаженными, где тополями, где фруктовыми деревьями.
Изредка моросит небольшой дождь. Перестает, потом снова моросит. Небо затянуто тучами. Кромешная тьма. Нет огней в окнах домов, выключены фары автомашин, наша колонна продвигается на малой скорости, едва подсвечивая подфарниками машин разбитую дорогу. В кузове на штабеле снарядов расчет шестой батареи, гаубица их на прицепе за машиной. Я сижу на штабеле снарядов у самой кабины, перевесив ноги через передний борт Студебеккера. Напряженно всматриваюсь в окружающую темноту, пытаясь рассмотреть хоть какие-то приметные места. Ветер и капли хлещут в лицо. Но я не могу отвернуться, спрятать шею за воротник шинели и дремать, и завидую ребятам из гаубичного расчета, дремлющим под шорох дождя и ровный гул мотора. И так на каждом марше. Поэтому глаза у меня постоянно красные от пыли и ветра. Но надо запоминать дорогу, потому что карта у сидящего в кабине Гвардии - начштаба дивизиона, а он нет-нет, да и задремлет. Вот и опять. Машина останавливается, из машины вываливается Гвардия, разминая свое занемевшее длинное тело. Подходит к подфарнику, долго смотрит, согнувшись, в раскрытый планшет на карту, а потом (как будто это я задремал) кричит:
- Соболев! Где мы? Ну-к сюда, быстро!
- Твою мать, а? - подражаю я мысленно Гвардии и спрыгиваю в чавкающую грязь. Тоже долго рассматриваю карту, мысленно прослеживая весь маршрут от самого начала движения, подсчитываю перекрестки дорог, оставшиеся позади, вспоминаю оставшийся позади железнодорожный переезд, и уже уверенно показываю на карте место, где мы находимся.
- А не врешь, твою мать, а? - беззлобно вопрошает он, однако же захлопывает планшет, а я, не отвечая, взбираюсь снова в кузов.
В душе я его отчитываю, конечно же, такими же словами, что и он меня вслух. Ха! Твою мать, начштаба! Карта перед носом, щиток в кабине освещен, всегда можно посмотреть... На тебе! Заблудился. Полководец, мать твою... А тут впотьмах, как сова, запоминай все!
Так мы с ним и беседуем почти всегда. Он вслух, а я про себя. А как же? Он офицер и мой командир, а я сержант и его подчиненный. И на его несправедливость могу показать только фигу в кармане. Однако же на Гвардию нельзя долго обижаться, если знаешь его. Если знаешь, что все эти "твою мать" и "трам тарарам", все это обращено не к тебе даже, а куда-то вокруг, и предназначено всего лишь для прояснения или утверждения высказанной им мысли или распоряжения. По прошествии многих лет, вспоминая фронтовые годы и его Гвардию, я думаю, что я даже любил его, как старшего брата.
Однако небо стало вскоре сереть, движение наше ускорилось, и где-то через час мы въехали в румынское село. Войск в нем наших мы не встретили, связи с ушедшим вперед командиром дивизиона не было, проехав село, мы двинулись дальше. На выезде из него какой-то солдат крикнул:
- Куда вы едете? Впереди немцы.
Однако Гвардия или не расслышал предупреждение, или не обратил на него внимание, но движение продолжалось. Солдатики расчета, однако же, перестали дремать, повернули носы вперед и изучающе обшаривали глазами впереди лежащее поле. Ничего подозрительного не было видно, но в воздухе уже повисло напряжение, и все напружились, готовые ко всему. И не отъехали мы еще и полсотни метров головной машиной от села, как впереди хлопнули выстрелы орудий и с большим недолетом взметнулись разрывы снарядов. Машины резко затормозили и стали разворачиваться веером все враз, чтобы укрыться за строениями села. Мы горохом сыпанули из кузова и с просматриваемой противником улицы рассыпались по обе стороны от дороги, по огородам. Впереди с кличем "Ступницкий, за мной!" с железными коробками из-под немецких мин, в которых он носил документы, мчался писарь Сорокин. Очередной залп немецкой батареи заставил нас попадать на землю, Я свалился рядом с нашим фельдшером, младшим лейтенантом Чудецким, и расхохотался. Тот подозрительно посмотрел на меня (не над ним ли?) и спросил: