Мы выстраивались, ставили перед собой свои рюкзаки, развязывали их и перетряхивали их содержимое перед командирским оком нашего комбата, нисколько не смущавшимся неэтичностью подобной ситуации. Нас он проходил быстро, потому что вещмешки наши имели совершенно дистрофический вид. Около Солодовникова же он стоял долго. Сначала вроде бы дружелюбно с усмешкой рассматривал все эти железки и булыжники, расспрашивал, зачем это ему нужно.
- Так, товарыш старщий лейтенант, сэрникив же нэма. А без вогню як же? Чи то прикурытъ, чи то костерок, шоб обсушиться...
- Ну, а зачем столько много-то?
- Та в нас же на Украине, крэмушкив нэмае, одни чернозем... - и Солодовников объяснял, демонстрировал эти"Катюши", приговаривая:
- Ось дывитесь, - подкидывал на ладони, оглядывал и снова кидал в рюкзак.
Потом комбат, прибавив стали в голосе, вопрошал:
- Это уж который вещмешок мы будем вытряхивать? Вы, Солодовников, боец или барахольщик?
Солодовников, понурившись и пожимая плечами, переминался с ноги на ногу - благо, что на фронте редко стояли перед начальством навытяжку. Потом комбат со злостью начинал разбрасывать все это в кусты, потом вытряхивал все остатки разом из мешка и, отдавая его Солодовникову, приказывал командиру взвода проследить, чтобы этот барахольщик не пособирал все снова. Но это было тогда. А теперь, в нашем положении, сообщение этого трофейщика обещало движение дальше.
Быстро сходили в подвал, проверили содержимое и количество, прикинули, что этого запаса хватит заправить все автомашины и двигаться дальше. Пока шофера носили спирт и заправляли автомашины, бывшие тут солдаты побежали собирать разбредшихся трофейщиков другого типа - тех, кто в конце войны, не дотерпевши, стали печальными жертвами Венеры.
Спустился я в подвал длинный, темный. В дальней его половине, будто на вокзале, сидели люди - гражданские жертвы войны. Видно попрятались от бомбежек, от артобстрелов. Справа в углу луч фонарика выхватил полураздетую девушку в импровизированной постели, а рядом нашего разведчика, теперь фамилии его не помню, оправляющего свою одежду. За его постоянное мародерство его не любили все солдаты дивизиона. Он уже кончил свое дело.
- Хочешь? - спросил он меня, кивнув на девушку, и начал расхваливать ее прелести. Венгерка по жестам видимо поняла его предложения, ухватившись за его руку и, приникнув к нему, запричитала:
- Нинч! Нинч! Нинч! (нет, нет, нет), - в смысле - уж лучше один, чем кто-то еще, еще и еще...
О, война! До какого падения нравов ты доводишь людей?!
- Ну, ты и циник! - процедил я брезгливо. - Команда - сбор!
И пошел к выходу. Очень скоро я с удовольствием вспоминал свою брезгливость и выдержку, когда несколько солдат, в том числе и этот, были отправлены в медсанбат лечиться от гонореи.
Часа в четыре утра собрались все и, заправив машины, мы, наконец, двинулись дальше. Так долго ли, коротко ли ехали мы часов пять. Все управление дивизиона теперь, отправив обоз вперед двигаться самостоятельно, находилось здесь же, на автомашинах вместе с орудийными расчетами.
Моторы работали ровно, машины по асфальтированному шоссе катились без напряжения, но то ли спирт был неподходящим горючим для двигателей, только почему-то были частые короткие остановки. Шоферы, прогазовав двигатели, останавливались на обочине, выскакивали, открывали капоты машин, что-то там подкручивали, подсасывали, отсасывали и, прогазовав разок - другой, трогали дальше. Однако когда проехали мы изрядно, стала понятной причина столь частых остановок. Стало видно, что машины бегут как-то зигзагами, не сваливаясь в кюветы только потому, что дорога была широкая, и было достаточно места для выравнивания движения сначала к центру, а потом к следующему кювету. Шофера были все, как один под шафе. Остановив машину и сунув голову под капот, они из какого-то там краника делали глоток-другой спирта и ехали дальше.
Часам к одиннадцати въехали в какое-то село, и командир дивизиона остановил колонну. Но не для отдыха. А собрал около себя командиров батарей и командиров взводов, которые все ехали в кабинах, и давай их отчитывать за падение дисциплины, за опьянение шоферов во время движения колонны. И все это тут вот, сбоку колонны, метрах в двадцати от нашей машины, И тут, смотрим, какой-то шустрый солдатик из числа вечных трофейщиков, (и когда он успел выскочить из машины, когда команды на это не было), из соседнего двора катит бочонок с вином. Катить приходится в гору, он ее никак не одолеет, и надо же ему было крикнуть:
- Ну, чего сидите? Помогите же!
Командир дивизиона как обернулся - и сказать ничего не может. Онемел от возмущения. Он был белейший блондин, альбинос настоящий, так у него от возмущения не только лицо, даже голова стала красной. Выхватил пистолет - и к солдатику. Ну, думаю, не пальнул бы в охламона со злости. Но нет. Расстрелял он невинную бочку с вином, скомандовал:
- По машинам! - и мы поехали дальше.
Часам к пяти вечера остановились в каком-то венгерском селе. Недалеко впереди погромыхивал орудийными выстрелами и разрывами снарядов фронт. Высоко в небе прозвенел зудящим гулом мессер и отвалил в сторону фронта. Наши машины с орудиями на прицепах были замаскированы рядом с домами селения. Командира дивизиона, капитана Комарова вызвали в штаб полка. Дивизион отдыхал в ожидании ужина. Было тепло, тихо, с чистого вечернего неба теплым потоком лучилось солнце, окрашивая в красноватый цвет крыши домов, верхушки деревьев, сухие дудки кукурузных стеблей в огородах. Если бы не напоминал разрывами снарядов фронт, можно было бы забыть о войне.
Часа через два, когда солнце уже совсем клонилось к закату, вернулся из штаба полка капитан Комаров. Подъехал старшина с кухней. Готовились ужинать. Повар, как всегда, хотел первыми накормить командиров, но командир дивизиона распорядился подождать с ужином и срочно собрать командиров батарей и офицеров штаба, и вошел в дом. Батареи стояли рядом и минут через десять все собрались.
Капитан Комаров встал и тихо, было видно, что он взволнован, заговорил: