...Рука скользила, лаская, по тонкой ткани, ощущая под ней горячее, трепетное юное тельце, сбежала вниз и, ошалев, заскользила по атласно-гладеньким коленочкам, инстинктивно разыскивая дорогу в опаляющее жаром лоно... Но скрипнула дверь, и ночной мрак разрезал луч фонарика, зашарил по столу, уставленному бутылками, консервными банками и прочей снедью. Мадьярки тем временем, шмыгнули в соседнюю комнату.
- Что здесь происходит? - ехидно спросил замполит Миронов.
Наверное, каждый из нас подумал: "Зануда, будто сам не видит, что тут происходит".
- Соболев, быстро! Работа есть, - хмуро буркнул Гвардия. - Закрывайте тут... эту, твою мать, лавочку.
Я был исполнительным служакой и быстро вышел вон, в душе проклиная свою солдатскую судьбу, которой всегда везде и все "не положено". Гвардия вышел следом.
- Твою мать, гусары! - усмехнулся Гвардия, вытаскивая карту из планшетки.
- Вот сюда, сюда и сюда. Подготовь данные и передай на батареи.
Гвардия подошел к кровати и стал устраиваться на ночлег. Я занялся работой, когда вошли мои соратники следом за замполитом. Все были смущены, унижены и злы. Еще бы, помидоры-то у всех, наверное, были квадратные...
В другой обстановке Гвардия, наверное, спустил бы на нас полкана. Но в данной ситуации он, наверное, не захотел, чтобы замполит раздул это дело, которое могло бросить тень и на него. И он, наверное, так же не любил замполита, как и все в дивизионе.
Был у нас в дивизионе парторг лейтенант Козин. Так он перед каждым трудным боем мотался по батареям, проводил беседы, "поднимал" дух солдат, хотя в, этом никакой нужды и не было, он и так был на должной высоте. Но все равно, все видели, что парторг всегда и везде вместе со всеми, за что и уважали его солдаты. Но никому не было понятно, для чего существует у нас при штабе замполит - этот маленький щупленький старший лейтенант в очках. Он пил, ел из армейского котла, курил, носил армейскую форму и погоны старшего лейтенанта, он жил среди солдат и офицеров, ведущих каждый свою работу, но какую работу выполнял он - никому не было видно. Если бы можно было усомниться в монолитности настроения солдат и офицеров дивизиона, то можно было бы подумать, что он существует, для написания доносов. Но доносить у нас было не на кого, поэтому, наверное, писания его назывались политдонесениями.
Я подготовил данные, взял трубку у телефониста и передал их на батареи. Потихоньку все угомонились кто где. Спали или не спали, но все молчали, никто ни о чем не говорил. Мне тоже долго не спалось. Нервы были возбуждены необычными и непривычными ощущениями, неведомыми раньше. Разбросив шинель в углу комнаты, подложив под голову тощий рюкзак, не разуваясь, я лежал с закрытыми глазами и вспоминал все то ли вольные, то ли невольные обиды, нанесённые "господами" офицерами. Загораживаясь от света лампы, я положил руку на глаза. От нее еще исходил едва уловимый аромат недавних прикосновений. Что это? Запах солнца? Лета? Цветов? Или запах распускающейся, как цветок, юной женщины?
Хлестко ударили наши батареи беглым огнем, накрывая задремывающих немцев. Дребезжали стекла в окнах, вздрагивали стены и пол. Проснулся Гвардия:
- Что там? - спросил он у телефониста.
- Наши батареи стреляют.
Через несколько минут все стихло. Война, казалось, уснула до утра. Но где-то кто-то стоял на посту, дозорные всматривались в темноту ночи, разведчики ползли по нейтралке за языком, кто-то вез снаряды... Война задремала, только задремала.
После полуночи позвонили из штаба полка и, основываясь на разведданных, предупредили о возможной контратаке немцев с массированным применением танков. Предложили усилить противотанковую оборону. Тут же были сняты с огневых позиций пушечные батареи и выдвинуты вперед на прямую наводку. Только все это улеглось, закончилась передислокация, связисты перетянули связь на новые позиции, подъехал старшина с кухней. Еще затемно позавтракали. А на рассвете наши батареи начали вести огонь на подавление обнаруженных огневых точек противника. Начался контробстрел со стороны немцев. Хлестко и часто била наша артиллерия, все наращивая и наращивая интенсивность огня, пока все это не переросло в сплошной гул. Над головами с легким шелестом пролетали наши тяжелые снаряды. А навстречу им с воем или нарастающим свистом прилетали немецкие мины и снаряды, и то там, то здесь вразброс по селу рвались с тяжелым хрястом, словно близкий гром во время грозы.
Пошла вперед пехота, не отрываясь от огненного вала нашей артиллерии, перенесшей огонь в глубину обороны немцев. Бой нарастал. Однако наша сила стала пересиливать силу немцев, они стали отходить от реки, которую уже во многих местах перешла наша пехота вброд. К полудню поступила команда взять орудия на передки и продвигаться вперед. К вечеру мы вошли в город Мишкольц.
Мишкольц - большой город с многоэтажными каменными домами. Как оказалось потом, под городом оказался еще один подземный город из бесконечных подвалов. Этот город можно было оборонять долго, но видимо нашими соседями западнее обрезались пути отхода немцам и они вынуждены были бежать, чтобы не попасть в мешок.
Мы остановились на окраине. Рядом возвышался большой увал, заворачивающийся дальше к югу и востоку вдоль реки Шайо. Вдоль всего подножия увала в гору были пробиты штольни, входы в которые закрывались мощными дубовыми воротами. Одна из штолен была открыта, и у входа в нее стоял мадьяр со стеклянной трубкой через плечо, заканчивающейся наверху большой колбой, в виде булавы, емкостью литра на два-три. Мадьяр, опустив трубку в бочку с вином, подсасывал вино в колбу, а когда она наполнялась, перекидывал колбу через плечо, словно карабин, заткнув нижнее отверстиe пальцем.
- Тэшшек, тэшшек, камрад! - предлагал он нашим солдатам. Солдаты подставляли кружки или котелки, мадьяр убирал палец, и вино с шумом переливалось в подставленную посуду. Мудрый мадьяр. Так у него будет меньше урона. Выпьют у него солдаты маленький бочонок, а все остальное останется ему. Мне вспомнилось, как в Румынии, когда мы вошли в город Ботошани, в винном подвале солдаты "угощались" сами, простреливая чаны с вином со всех сторон для того только, чтобы наполнить котелок.
Мы вошли в штольню, чтобы посмотреть, как там все устроено. Высота ее была метра четыре - пять, потолок арочный. И потолок и стены ничем не армированы, просто обтесан грунт. В глубину горы она уходила метров на двести. И вдоль всей стояли, вернее, лежали, огромные дубовые бочки-цистерны с вином. Кое-где лежали и небольшие бочата. Везде чисто, ничего лишнего, никакого хлама, как это бывает у нас, в наших погребах и сараях, где обычно скапливается всякий ненужный хлам, пришедший в негодность, но хранимый авось-либо пригодится.