На рассвете нас повернули назад, на Рожняву, а оттуда мы пошли на юг, вдоль реки в обход Словацких Рудных гор или во всяком случае, по проложенным в них дорогам.
Вот уже вторую неделю мы продвигаемся по Чехословакии, легко взламывая оборону немцев, наспех устраиваемую каждую ночь на нашем пути. Заняли провинциальный словацкий городок Римавска Собота, прошли его маршем и, не останавливаясь, стали углубляться в горы. В зоне нашего продвижения сходились хребты Словацких Рудных гор и Малых Татр, создавая сплошной горный массив. поднимавшийся все выше и выше. Однако колонна наша по улучшенной гравием и щебенкой дороге, на значительных участках асфальтированной, шла непрерывно, только вспоминая заторы у взорванных мостов по полям Смоленщины и украинскому чернозему. Здесь дороги были добротными, благо, что строительный камень был тут же, рядом - все горы были сложены из него.
Остановки наши бывали обычно в конце дня, у какого-нибудь придорожного села, где немцы пытались нас остановить. Завязывался бой, колонны разворачивались в боевые порядки, батареи занимали огневые позиции. На немцев обрушивался шквал огня, их выбивали из села и, занявши его, славяне располагались в нем на ночлег, оставляя немцев впереди себя на высотах, давая им возможность закрепиться до утра.
Все роды войск из всех эшелонов набивались в село. Здесь перемешивались все: взводы управления с орудийными расчетами, разведка с обозами, танкисты и артиллеристы, пехота и снабженцы, дивизионы "Катюш" и полковые санчасти.
Пусть немцы закрепляются до утра. Утром мы их выбьем. Утро вечера мудренее, а пока надо дать отдохнуть и войне. Посчитать живых и мертвых, пополнить продовольствие и боеприпасы, заправить автомашины горючим, приготовить ужин, пообщаться с населением. А оно всегда готово пойти навстречу. Славяне, положив ласковый взгляд на молодух, приглашали их помочь побыстрее приготовить солдатский ужин. В помощи они, конечно, не нуждались и со всем проворно справились бы сами. Но как приятно останавливать свои взгляды на этих ясноглазых славянках, на их статных фигурах, несущих в себе славянскую породу и западную культуру, слушать их распевный говор, а если будет удача, то и уединиться с ними где-нибудь в темном уголку, подальше от глаз армейского начальства и стерегущих глаз родителей. Не зря скоро и солдаты и словачки, посмеиваясь, напевали протяжно такой, якобы подслушанный ими диалог:
- Аничка!
- А но?
- Подь сэм.
- Пречо?
- Крумпли пуцуватъ.
- Ни, я боим. Там страшидло!
Что в переводе на наш означало бы:
- Анечка!
- Что?
- Пойдем со мной.
- Зачем?
- Картошку чистить.
- Нет, я боюсь. Там страшно!
А у самих глаза лучатся и губы растянуты улыбкой, и невозможно скрыть взаимную симпатию. Задержись фронт на день-другой, и рухнула бы такая ненадежная сдержанность Анечек, растаяли бы все эти "ни я боим", и очертя голову, нырнули бы и те и другие в самое, что ни на есть "страшидно", давая ростки обыкновенным человеческим историям без начала и конца, с одной только скоротечной серединой.
Но, слава богу, наутро мы снова пошли вперед, сбив немцев с их позиций, и оставляя Анечек лишь в своей памяти сердца. Так, все углубляясь в горы, мы прошли Панобанью, Лавинобаньго и через несколько дней заняли небольшое село Летва. Под вечер, когда уже начало подмораживать, когда сверху пролетал редкий снежок, когда солнце клонилось к западу, и готово было юркнуть за вершины гор, поднимаясь вверх, мы вошли в село. Дорога, войдя в него, поднималась вверх и метров через триста уже выходила из села, поднимаясь на перевал. На выходе, у дороги, на верхней окраине стояла церковь, а домики рассыпались вправо от дороги по склону горы, сбегая далеко вниз и вправо, в долину. У самой церкви нас остановили наши разведчики. За селом были немцы. Наш командир дивизиона устроил наблюдательный пункт на колокольне церкви. Тут же, у самой церковной ограды, в крайнем доме мы расположили наш штаб дивизиона. Батареи заняли огневые позиции, несколько отойдя назад. После первого же артналета немцев наш хозвзвод тоже был перемещен вниз, в заднюю часть села.
Видно немцы решили здесь оказать сопротивление и остановить нас, а возможно с гор, которые были впереди, они просматривали село, но только через полчаса они повторили свой артналет по дороге и церкви, выпустив более полусотни снарядов. В нашем доме жителей не было. Здесь, видно, жил гончар. Половину дома занимала гончарня со множеством горшков, кувшинов, чашек, корчаг всевозможных размеров и формы.
Наши офицеры, расположившиеся было в жилой половине дома, после третьего или четвёртого артналета немцев переместились в подвал, расположенный под домом. Командир дивизиона был здесь же, с нами. На колокольне оставался только дежурный разведчик и телефонист, все остальные спустились к нам.
Ночь прошла сравнительно спокойно, если не считать два-три артналета по нашему НП, расположенному на церкви, но прямых попаданий не было, снаряды рвались вокруг церкви и во дворах соседних домов.
Рано утром, когда подъехала наша кухня, два шальных снаряда рванули в нашем дворе с перелетом метров на сорок. Никого не зацепило. Но Сорокин, наш писарь, не захотел выходить из подвала даже за завтраком.
- Принесите мне, - просительно обратился он к проходившим солдатам.
Над ним решили подшутить и немного поиздеваться над его непроходимой трусостью. В гончарне выбрали новый глиняный ночной горшок, попросили повара влить в него порции три и подали Сорокину в подвальную дверь, откуда он протягивал руку.
- Держи, сержант, поправляйся, - крикнул, один.
- Ешь! А обстрел начнется - садись на него.
- А потом опять ешь. Ха-ха-ха.
Сорокин не обижался. Он сознавал свою трусость, с которой ничего не мог поделать, и широко улыбался на все солдатские шутки, довольный уже тем, что завтрак ему подали в подвал и не нужно выходить под обстрел.