Из дома вышла Анечка - так звали дочь хозяина. Я подошел к ней. Она не убежала. Не помню уж, наверное, я что-то говорил ей по-своему, а она отвечала мне по - своему. Наверное, мы понимали что-то, или догадывались по интонации. Из дома вышел Гвардия. Анечка продолжала стоять на крылечке. Когда Гвардия скрылся под навесом, я поцеловал ее, но, наверное, слишком по-братски, ведь я сделал впервые это в своей жизни.
- Хдапчиска, - Анечка засмеялась.
Перевода не требовалось. Я знал, что я еще зеленый-зеленый "хлапчиска", хотя уже два года на войне.
Анечка вошла в дом. Постоявши еще на крыльце, вошел и я. В горнице офицеры разместились на ночлег. У двери, присев на пол и привалившись к стене с подвязанной к голове телефонной трубкой, то ли бодрствовал, то ли полудремал дежурный телефонист. На полу в прихожке разлеглись наши солдаты. Анечка раскинула свою постель на широкой лавке за столом. Я присел около нее, а потом, подумавши, что лучшего места мне не осталось, я полуприлег около нее. Анечка не прогнала меня. Правда, я, обутый, опустив ноги на пол, полусидел, полулежал около нее, ощущая плечом тепло ее тела. Сердце мое колотилось, как на гонках, постепенно успокаиваясь.
Вошел с улицы Гвардия, оглянулся и, входя в горницу, оповестил:
- Вот, твою мать, Соболев, счастливый человек!
Ему что-то негромко ответили, я не расслышал. Спал я или не спал в ту ночь? Наверное, нам было хорошо обмениваться биотоками. Однако же и этого было достаточно, чтобы мы почувствовали неодолимое влечение друг к другу. Наутро мы обменялись фотографиями и адресами, и словно тени все кружились и кружились друг подле друга. А после завтрака была подана команда взять орудия на передки и подготовиться к движению.
Все вдруг быстро-быстро замельтешило, завертелось, время стремительно летело и в то же время тянулось томительно долго. Как будто кто-то брал по одной протянувшиеся между нами ниточки и разрывал, разрывал, причиняя боль. Через час посреди хутора уже стояли походной колонной наши Студебеккеры с пушками на прицепе, в кузовах по машинам сидели солдаты и я с ними, наш старшина с обозом уже выехал вперед, и в утренней тишине далеко было слышно постукивание тележных колес.
Вокруг машины стояли собравшиеся проводить нас жители хутора да офицеры, собравшись в кружок, курили. Анечка была здесь же и плакала в голос, будто провожала жениха на войну - так-то горько плакала. А у меня тоже какой-то комок в горле, и хоть бодрюсь я изо всех сил, но лицо-то у меня растерянное и печальное. Солдаты и офицеры посматривают с недоуменными улыбками то на меня, то на Анечку, пытаясь уразуметь, что же происходит, но, слава богу, никто не схамил, не оскорбил этого полудетского чувства,
А я торопил время. Господи, хоть бы скорее все это кончилось, если не дано ему продолжиться... Но вот подали команду по машинам. Взревели моторы, заглушая девчоночий плач, и мы покатили вперед и вниз, под гору. А позади, все удаляясь и уменьшаясь, на косогоре стояли домики и у дороги группкой мужчины и женщины хутора, прощаясь, махали руками и среди них Анечка, то взмахивала рукой, то вытирала глаза. И так все дальше и выше, все меньше дома и люди, пока совсем не скрылись за придорожными деревьями... Прощай, Анечка, случайный светлый лучик, посветивший мне, лишь на мгновение на моей фронтовой дороге.
Мы наступали стремительно, вырвавшись, наконец, из гор на более пологое Чешское нагорье. Раза два еще по свежему чувству, я написал Анечке, но не получив ответа, успокоился. Была война и военная цензура, проверявшая всю солдатскую почту, не могла допустить эту переписку. И только больше десяти лет спустя, когда я уже демобилизовался и обзавелся семьей, жил и работал на Сахалине, Анечка через газету "Красная Звезда" и Генеральный штаб нашла меня. Какое-то время мы переписывались, уже обремененные семьями, переписывались, как старые случайные знакомые, передавая приветы семьям. И только в тайных уголочках душ наших все тлел и тлел негасимый огонек той нашей первой полудетской любви, которой не суждено было состояться. Но встретиться нам так и не удалось. А теперь уже разве где-то на небесах...
Во время одного из переходов встретили новый 1945 год. С марша мы остановились в каком-то местечке, я уже не помню. Запомнилось только, что штаб дивизиона разместился в большом доме. Собрались все офицеры дивизиона. В доме начались торжества, которые только могли быть на войне. Офицеры с местными дамами организовали пиршество. Наши солдатики скучились в прихожей, чтобы быть тут же. А мне в эти часы довелось стоять около этого дома на посту. Мне до сих пор непонятно, почему меня поставили на пост. Раньше этого никогда не делали. Провинности за мной никакой не было. Может быть, в эту ночь пиршества, когда все офицеры расслабились, мне больше доверяли? Не знаю.
Стояла лунная ночь, снега не было, но подморозило изрядно - голая земля гулко гудела под каблуками. Порывы ветра поднимали замерзшую пыль и больно били в лицо. За окном внутри дома гремела музыка, а я выстукивал сапогами по замерзшей земле и размышлял о несправедливостях, сопровождающих человеческую жизнь. Наверное, так и запомнилась эта ночь.
Вскоре мы заняли город Злин в Чехии. Здесь размещалась обувная фабрика обувного короля Бати, одна из многих, разбросанных по всему земному шару. Огромный многоэтажный производственный корпус, а вокруг городок для рабочих фабрики - одноэтажные коттеджи из красного кирпича. Все везде заасфальтировано, чисто, все среди деревьев, которые в эту пору были голые. Было пасмурно, изредка накрапывал холодный зимний дождь.
Солдаты отоваривались трофеями - рулонами хрома, реквизированными на фабрике. Офицеры, ссылаясь на устав и недопустимость мародерства в Красной армии, на то, что солдатам "не положено" обрастать каким-то не штатным имуществом, тут же реквизировали хром у солдат и укладывали в свои чемоданы, которые возили в обозе старшины управления дивизиона.
Где-то к вечеру дивизион собрался в походную колонну, и мы выступили впереди. После одного из маршей узнали, что союзники, наконец-то, открыли второй фронт. Побоялись, что мы и без них закончим войну. Выждали, пока мы выложим как можно больше жертв, пока армия немцев не будет ослаблена до предела. Однако второй фронт хоть и на последней стадии войны, но все равно приближал ее конец, и это не могло нас не радовать.