К утру мы добрались до Мишкольца. Здесь протолкались весь день в ожидании какой-нибудь оказии. К вечеру на станцию прибыл наш санитарный поезд, который шел в Советский Союз. Однако сколько мы ни уговаривали взять нас в поезд - все было безуспешно. Да и много же нас набралось опять солдатиков, желающих ехать: кто в отпуск, кто в командировку, кто куда. Но солдат есть солдат, и если ему нельзя в поезд, то он верхом на него залезет. Так мы и сделали - взгромоздились на крыши вагонов, и уже когда стемнело, выехали дальше. Было прохладно, а вернее холодновато. Встречный ветер пронизывал сквозь шинель, из паровоза снопами летели искры, железная крыша вагона была холодная, холодный ветер задувал за ворот шинели, а сажа из паровозной топки попадала в глаза и больно колола там, пока не вымывалась слезами. Мы с Гвардией поставили на ребро его чемодан и прилегли прямо на крышу вагона, спрятав головы за чемодан от ветра. Некоторые солдаты с удобством расселись на своих чемоданах, повернувшись спиной вперед и подняв воротники шинелей. Мы ехали уже часа два и, наверное, задремали, как вдруг услышали крики и выстрелы из автоматов. Поезд остановился перед какой-то станцией. Оказывается, на подходе к станции, железную дорогу по виадуку пересекала шоссейная дорога, просвет от крыши вагонов до низа виадука был небольшой и нас, лежавших, не зацепило, а тех, кто сидел, разбило о бетонный мост и сбросило на рельсы... Вот она судьба человека, она хранит каждого по - своему и до определенного времени. Нужно было пережить войну и погибнуть таким образом... Сидели бы мы с Гвардией - и был бы нам бессрочный отпуск тут же, в Венгрии.
Солдат подобрали, погрузили в вагон-морг санитарного поезда, и мы поехали дальше. К утру прибыли на пограничную станцию Чоп. Мы были уже у себя, в Союзе, но никакого пассажирского движения здесь еще не было. Патрули железнодорожной комендатуры рыскали по станции и не разрешали садиться в товарные поезда, однако нам удалось-таки перехитрить их, и мы доехали в товарняке до Киева. От Киева до Москвы тоже пробирались сначала в вагоне с углем, а перед Москвой в тендере паровоза товарного поезда.
Когда поезд остановился на товарной станции в Москве, на нас было страшно смотреть. Такие мы были грязные, Гвардия оброс щетиной, пуговицы на его шинели пооборвались. Гвардия хохотнул не очень весело и изрек:
- Ну, Соболев, как-то нам надо не очень заметно пробраться на вокзал, чтобы нас таких в комендатуру не загребли.
Эту операцию мы проделали успешно, а на вокзале сразу в туалет воинского зала. Отмылись, отбрились, попришивали пуговицы, подворотнички, начистили сапоги, выколотили пыль из шинелей, словом привели себя в порядок. А к вечеру Гвардия выбил билеты, и мы уже с совершенно забытым комфортом ехали в плацкартном вагоне пассажирского поезда.
В Новосибирске, где жила его семья, мы с Гвардией расстались. Через сутки я был уже в Рубцовске, где жил мой старший брат Ваня - инвалид войны. Перед войной он служил, как говорили, действительную, на западе Украины, где-то в Тернопольской области, и войну встретил в первые же ее дни. В самые первые и самые трудные. Он был артиллеристом, как и я. При отступлении где-то осенью сорок первого года в одном из боев он влез на стену полуразрушенного дома и оттуда корректировал огонь своей батареи. Осколком разорвавшегося рядом вражеского снаряда ему перебило бедро, и ногу ему ампутировали почти под корешок. А ему в ту пору было всего 22 года. В госпитале его подучили, соответственно его теперь уже малоподвижному образу жизни, бухгалтерской специальности.
Когда я приехал к нему, он работал главным бухгалтером ОРСа на железной дороге, был хорошо обеспечен по тем временам, но духовно был надломлен и, как многие солдаты, вернувшиеся с фронта покалеченными, считал свою жизнь пропащей и изрядно пил.
Меня он встретил хорошо, он был старшим у нас в семье, всячески заботился обо мне, гордился мной, когда знакомил меня со своими сослуживцами, но все-таки что-то между нами не склеивалось. Было кровное родство, но не было духовного родства. У него не было ко мне по этой части претензий, а у меня они были, но я, как младший брат и к тому же вообще еще зеленый, не мог ему ничего сказать, и от этого мучился еще больше, вынашивая в себе постепенную утрату этого дорогого мне человека. А причина была одна водка.
Однако отпуск мой пролетел быстро. Всего-то десять дней. Была зима, до окраины города было недалеко, и я с удовольствием побегал несколько раз по заснеженной степи на лыжах. А потом отметился у военного коменданта, взял билет на поезд и с каким-то душевным облегчением покатил к себе в часть. Даже временной милашки себе не завел, и может быть, чувствовал себя так легко и свободно именно поэтому. Ничто не связывало меня, никто не ждал меня нигде и был я обязан одной только присяге да фронтовым друзьям своим, с которыми больше двух лет делил все возможные опасности. Может быть, поэтому так легко я ехал из отпуска. С таким чувством, наверное, возвращаются в свою стаю отбившиеся птицы.
В Киеве почти на сутки задержался, находясь все это время на вокзале. Ожидал поезд до пограничной станции Чоп. На вокзале было много военных, наверное, больше, чем гражданских. Серые офицерские шинели создавали общий фон, на котором вырисовывались более яркие одежды всевозможных мешочников. Послевоенный люд мигрировал в поисках лучшей жизни. Работал ресторан, через открытые двери доносилась музыка. Чей-то приятный баритон исполнял новый тогда офицерский вальс.
Ночь коротка, спят облака,
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука...
Я записал слова, а потом, расчертив листок нотным станом, записал и музыку. До призыва в армию, в педучилище нам преподавали музыку и пение. Петь я никогда не пел, не было у меня голоса, а ноты я усвоил достаточно хорошо. По музыке у меня было пять, по пению - два, а в среднем мне ставили тройку.
Записал и думал: вот приеду в родную часть и наиграю своим офицерам то, что им так знакомо по их фронтовой жизни с мимолетными встречами, скоротечной любовью и с легкими ли, трудными ли, но всегда расставаниями.