В дивизионе нашем организовали учебную батарею, командиром которой назначили командира пятой батареи старшего лейтенанта Василия Чистюхина, молодого, молчаливого и на вид очень сурового человека. Рассказывали, что то ли он сам, то ли его жена была в партизанах, какое-то время, навидались там лиха, и мол, оттого в нем эта скрытность и суровость. На самом деле он был довольно демократичным и исключительно порядочным в общении.
Меня из управления дивизиона перевели в учебную батарею командиром отделения, но никакого отделения у меня не было. Просто я в одном лице осуществлял как бы штаб батареи. Я должен был преподавать топографию курсантам этой батареи, выписывал увольнительные, частенько и подписывал их за В.Чистюхина и именно его фамилией и так точно подделывал его подпись, причем не скрывая это от него самого, что он сам потом не мог отличить где его подпись, а где моя.
При этом он чуть смущенно улыбался, хмурился и предупреждал строго:
- Ты смотри у меня.
А я ему в ответ:
- Товарищ старший лейтенант, я же не сам, старшина попросил подписать, а вас не было.
- Ну ладно, ладно. Не злоупотребляй только.
А и в самом деле, прошла такая большая война, офицеры накомандовались на всю оставшуюся жизнь, поэтому в часть наведывались только с утра, а потом исчезали на квартирах или еще где-то, а в казармах оставались старшина с сержантами да разве что дежурный офицер в карауле.
Занятия им тоже не хотелось проводить, и перекладывали они это тоже на сержантов. Ну а мы-то что? Разве не видели, что перед нами такие же, прошедшие войну, многоопытные солдаты, как манны небесной ожидавшие демобилизации, и нужны ли были им эти занятия, а тем более моя топография? Когда мы стояли в Баболна-Пуста, там тоже "проводились" занятия по топографии с солдатами взвода управления. Я же понимал, что видеть ничего не делающего солдата для любого командира - нож острый. Там я уводил их за село (с глаз долой к виноградникам), мы усаживались в тени деревьев, срезав по изрядной грозди винограда, лежа на травке, лакомились, а потом рассказывали солдатские байки да были и небыли еще из той, далекой, уже довоенной жизни. И выждав так положенное для занятий время, возвращались в расположение части. Здесь же бегло проведя занятия по теме, мы тоже углублялись в воспоминания о гражданской жизни. Иногда, правда, уходили на занятия в парк. Парк в Сегеде был прекрасный, полудикий. В нем не было расчерченных, распланированных дорожек. Это был лиственный лес с редкими вековыми раскидистыми деревьями, меж которыми по зеленой травке извивались узенькие тропинки. Парк был обширен, конца и края его не было видно и всем нам нравилось бывать в нем, бродить меж деревьев или лежать на траве.
Вскоре, однако, я заболел. Вылезала из меня фронтовая простуда. Шея, затылок, лицо, спина стали покрываться фурункулами, число которых меньше двух-трех одновременно не было. Мучительные боли, озноб продолжались до тех пор, пока мне не сделали несколько переливаний крови. Фурункулы отступили, но пришла ужасная слабость. Пропал аппетит, силы иссякли, и я без отдыха на ступенях лестницы не мог подняться на второй этаж. Уколы и таблетки, которыми меня снабжал полковой врач старший лейтенант Водочкория, не помогали.
В дивизионе у нас был таджик Халиков Абдунаби, он же был ординарцем командира дивизиона капитана Водинского. Однажды он подарил мне золотые женские часы "Доха", строфейничал видно где-то. Эти женские часы мне передаривать было некому, не было у меня еще любимой девушки, а играть на скрипке мне очень хотелось научиться. И вот однажды я за эти часы выменял у одного мадьяра скрипку. Однако тренировать руку надо было с детства, а я слух имел отменный, ноты брал хорошо, а вот левая рука моя была малоподвижна, и игры не получалось, И вот как-то раз я и говорю моему другу:
- Абдунаби, скрипка мне ни к чему, давай ее променяем кому-нибудь, хоть на вино что ли?
И пошли мы с ним в тот дом, где квартировал командир дивизиона. Променяли скрипку хозяину на вино, сели, пообедали, немного выпили вина, пил я всегда мало. Но тут, будучи больным и ослабленным, я вдруг опьянел сильно и собрался уходить в казарму. И только я в калитку со двора на улицу, а навстречу мне капитан Водинский и старший лейтенант Водочкория. Я даже не посторонился, пру вперед, это им пришлось пропустить меня в калитке. Капитан только недоуменно посмотрел на меня молча. А на другой день, когда я пришел в санчасть за очередными уколами, старший лейтенант Водочкория и говорит мне:
- Тебе давно надо было напиться, теперь ты пойдешь на поправку. Не ругал тебя капитан?
- Так я же почти не пью. И этот раз выпил один фужер, а капитан не ругал еще, нет.
- И не будет. Я ему сказал, что это тебе на пользу. Уколы сегодня больше делать не будем. Иди.
И правда, болезнь моя отступила.
Бросок в Германию
А месяца через два наш 400-й артполк переименовали в 400-й гаубичный артдивизион, маскируя, таким образом, численный состав, через Чехословакию перебросили в Германию. С нашими западными союзниками уже тогда начинались трения, да, наверное, они не прекращались никогда, просто, пока шла война, пока наши фронты сначала сдерживали немцев, а потом гнали на запад, все это не выходило на поверхность, протекало подспудно, во всяком случае, вожделенным желанием американского президента после смерти Рузвельта было, чтобы русские как можно больше убили немцев, а немцы как можно больше убили русских. Англосаксы во все времена были если не явными, то тайными врагами России и те, кто клюет на их "дружбу" просто плохо знают историю.