Я пишу об этом подробно, потому что эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н.С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча», и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. «Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», — писал Н.С. на альбоме, подаренном мне.
Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню»[77] и возвращались на рассвете по просыпающемуся розовому городу. Много раз просил меня Н.С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В «будни своей жизни» не хотела я вводить Н. Степ.
Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н.С. — и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство — желание мучить. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его — невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья. В мае мы вместе выехали в Коктебель.
Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его «Гумми», не любила имени «Николай», — а он меня, как зовут дома, «Лиля» — «имя, похожее на серебристый колокольчик», как говорил он.
В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем я больше всего виновата перед Н.С.
Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. — потому что самая большая любовь моя в жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович. Если Н. Ст. был для меня цветением весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то M.A. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.
Была одна черта, которую я очень не любила в Н.С., — его неблагожелательное отношение к чужому творчеству: он всегда всех бранил, над всеми смеялся — мне хотелось, чтобы он тогда уже был «отважным корсаром», но тогда он еще не был таким.
Он писал тогда «Капитанов»[78] — они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы. Но он ненавидел М. Ал. — мне это было больно, очень здесь уже неотвратимостью рока встал в самое сердце образ Максимилиана Александровича.
То, что девочке казалось чудом, — свершилось. Я узнала, что M.A. любит меня, любит уже давно — и к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву — я буду тебя презирать». Выбор уже был сделан, но Н.С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н.С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени/сентября жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина. Я вернулась совсем закрытая для Н.С., мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за Максимилиана Александровича. Почему я так мучила его? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, а другая другого.
О, зачем они пришли и ушли в одно время! Наконец, Н.С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В «Аполлоне» он остановил меня и сказал: «Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж». Я сказала: «Нет!»
Он побледнел. «Ну тогда Вы узнаете меня».
Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н.С. на «Башне» говорил Бог знает что обо мне. Я позвала Н.С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н.С.: говорил ли он это. Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты[79]. Он уже ненавидел меня. Через два дня Максимилиан Александрович ударил его, была дуэль[80].
77
«Башня» — петербургская квартира Вячеслава Иванова (ныне ул. Таврическая, д. 38) на последнем этаже полукруглого выступа дома. В квартире, действительно, не было ни одного прямого угла. На «Башне» собирались поэты, философы, художники. Официальные собрания происходили по средам, но и в другие дни (точнее, вечера) там постоянно бывал народ. В 1908–1909 году Вячеслав тяжело переживал смерть жены Лидии Зиновьевой-Аннибал, но собрания не прекратились — они только приобрели более академический характер. (Поэтическая Академия) Дмитриева начала бывать на «Башне», вероятно, с конца 1908 года. Сохранились дневниковые записи В. К. Шварсалон (падчерицы Иванова), где она выделяет Дмитриеву из всех посетительниц «Башни», как «настоящую женщину», способную увлечь Кузмина. (см. Н. А. Богомолов, «Михаил Кузмин. Статьи и материалы». М., «Новое литературное обозрение», 1995).
78
О стихах Гумилева, посвященных Дмитриевой, см. примечание к статье «Миф и судьба» данного сборника. Кроме упоминавшихся «Царица» и «Поединок», вероятно, Дмитриевой был посвящен цикл «Беатриче».
79
В своих воспоминаниях «Жизнь в восточном ветре» И. фон Гюнтер так описывает эту встречу: «… Они нас ожидали. На Дмитриевой было темно-зеленое бархатное платье, которое ей шло. Она находилась в состоянии крайнего возбуждения, на лице горели красные пятна. Изящно накрытый стол, казалось, тоже ожидал примирения. Лидия Брюллова, в черном шелковом платье, приветствовала нас как очаровательная хозяйка дома. Но что случилось? С небрежным и даже заносчивым видом Гумилев приблизился к обеим дамам.
— Мадмуазель, — начал он презрительно, даже не поздоровавшись, — вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся. Вот что я вам хотел сказать.
Презрительно-снисходительный кивок. Он повернулся к обеим женщинам спиной и ушел».
80
Самое подробное описание дуэли сохранилось в воспоминаниях А. Н. Толстого: «… Грант (парижский псевдоним Гумилева) предъявил требование — стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников. Он не шутил. Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи — не было иного выхода кроме смерти.
С большим трудом, под утро, в ресторане Альберта, секундантам Волошина — князю Шервашидзе и мне — удалось уговорить секундантов Гранта — Зноско-Боровского и М. Кузмина — стреляться на пятнадцати шагах. Но надо было уломать Гранта. На это был потрачен еще один день. Наконец на рассвете третьего дня автомобиль выехал за город, по направлению к Новой деревне. <…>
Выехав за город, мы оставили автомобили и вышли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом. Противники стояли поодаль, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Грант, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил 15 шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось. Я разорвал платок и забил его вместо пыжей. Гранту я поднес пистолет первому. <…>
Передав второй пистолет В., я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Грант перебил меня, сказав глухо и зло: „Я приехал драться, а не мириться“. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: „Раз, два… (Кузмин, не в силах долее стоять, сел в снег и заслонился хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов)…. Три!“ — крикнул я. У Гранта блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Грант крикнул с бешенством: „Я требую, чтобы этот господин стрелял!“ В. проговорил в волнении: „У меня была осечка“. — „Пусть он стреляет во второй раз, — крикнул опять Грант, — я требую этого!“ В. поднял пистолет и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Грант продолжал неподвижно стоять. „Я требую третьего выстрела“, — упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Грант поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилю.» («Последние новости», Париж, 23 и 25 декабря 1921 года).