Был уже осенний, лунный вечер, а мы все сидели с мужем, держась за руки. Рядом с нами примостился какой-то украинец, которому дали 25 лет за то, что его жена-чешка, переселяясь с Украины, перевезла и его в мешке с сечкой. У каждого было свое горе. Мы переживали больше всего из-за того, что человек, которому мы доверили нашего сына, отдал его моим сестрам, вернувшимся из ссылки и жившим во Вроцлаве. Были это ненадежные, слабовольные девушки, и мы знали, что сыну несдобровать. У нас с мужем фактически не было никакой вины. Были членами Бел<орусского> ком<итета> самопомощи, но мы, как люди без гражданства, должны были быть зарегистрированы где-то, и какая разница — в русском «фэртрауэнштэле», или в белорусском комитете? Все иностранцы, начиная с евреев, были у немцев под строгим наблюдением, а я как поэтка, особенно. На восток мужа послали не по собственной воле, а по чешской мобилизации, да притом его выгнали из Белоруссии, запретив там даже практику. Чтобы сберечь мужу нервы и силы, я посоветовала ему не признаваться в участии в этом комитете. Пускай вся вина уж будет на мне, я все же была казначеем комитета. Так и решили. Мы еще не были осуждены, нас еще ждало следствие. Поздним вечером подошла наша очередь сдавать вещи и идти в бараки. Мы попрощались с мужем. Заплакали. Потом нас, женщин, повели в баню. А был там только душ. Воду пускал какой-то еврей. Почти вся администрация и этого лагеря была из евреев. Трудно только было разобраться, кто из них вольный, а кто заключенный. Вот этот еврей как стал поносить немцев да из мести за все освенцимы как начал пускать на нас то горячую, то холодную воду, что мы орали благим матом, аж пока я не выругала его как следует и не пригрозила, что найду на него управу. После бани я рассталась со своими немками, и меня повели в какой-то барак, пустили в коридор, назвав номер двери. Коридор был длинный. Я медленно подошла к одной из дверей, заглянула в глазок и прямо замерла! Протерла глаза и смотрю дальше, а там — как волшебная сказка! Сидят на своих узелочках чудесные украинские девушки, красивые, молоденькие, в вышитых блузочках, все с косами, и грустно что-то поют, комната большая, и много их, много, и такая чистота и святость исходит от них, что глаз не оторвать. У меня замерло сердце — о Украина, дорогая, родная, за что Тебе такая мука <...>.
Камеру я нашла, открыл мне ее какой-то высокий, дородный блатной, как я потом узнала, Валя. Снова запер на ключ, и я очутилась в небольшой комнате, где в тесноте сидели рядом со своими узелками женщины. Спали. В углу стояла огромная параша. Только около нее, между двух украинок, мне досталось место. В углу, возле печи, сидела на узле старая, необычайно красивая женщина. Ее черные с белым косы почти касались земли. Она не спала. Украинки сказали мне, что это игуменья Васильевского монастыря — Мать Марта. Сразу начали у меня допытываться — откуда я и кто, и когда я сказала, что белоруска из Праги чешской, они меня как-то толкнули сразу и притиснули к вонючей параше. «Вы дура, — сказали они мне, — чего вас сюда принесло, в рай захотелось, так вот вам рай, смотрите!» Я засмеялась и, когда рассказала своим новым подругам, как сюда попала, они только повздыхали, подвинулись, сколько могли, чтобы мне было удобней, рассказали про свою наитрагичнейшую долю, и, кажется, все заснули. Сон был не сон, потому что по головам бегали длинные, хвостатые крысы, перегрызавшие и туфли под головой, по стенам ползли тысячи сытых клопов, от которых не было спасенья. Утром был подъем, ходили к параше умываться, потом принесли поесть баланду, дали понемногу хлеба, немучного какого-то, который притом нужно было разделить на целый день. Я начала осматриваться в камере, и взгляд мой снова остановился на величавой, полной достоинства фигуре Матери Марты. После еды, а было еще темно, вывели нас на «прогулку» по лагерному двору. Змеились построенные по пятеркам колонны несчастных людей. Были там малолетние дети, были калеки на костылях, и дедки как лунь белые, и старенькие бабуси, и молодежь... Вокруг площади стояли бараки. Тяжело было думать, что в них помещалось столько людей, а вывели только часть из них!
Мать Марта подозвала меня, и я ей откровенно все о себе рассказала. Она, очевидно, сразу поверила мне. Подружилась я и с другими украинками. Тут я ожила! Это не были уже циничные, вздорные австриячки, а идейные, чистые, как слеза, девчата и женщины со следами побоев на теле. Мы ложились на пол, накрывались каким-нибудь гуцульским покрывальцем, чтобы нас не так было слышно, и говорили часами. У меня захватывало дух от их храбрости, мужества, мук...Старые женщины, лишенные всего, лишенные и своих детей только за то, что они накормили сыновей-повстанцев, несли свой Крест достойно, спокойно. С нами сидела девочка лет 12. Она с братиком, десятилетним мальчиком, убежала на Украину из ссылки, от голода. Их схватили и через тюрьму, как и многих других, возвращали назад, куда-то в Коми или Казахстан. Девочке приносили передачи, и мальчика иногда пускали в нашу камеру, чтобы он наелся, потому что в его камере голодные блатные дети сразу бы все отобрали. Мы привыкли к мальчику, был он маленький, спокойный. Однажды он мне сказал, что твердо верит в то, что их «желто-блакитный» флаг будет над Киевом! О, дай-то Бог, милый мальчик! Умный был ребенок, дружил там еще с таким же. Утром давали им по пайке хлеба. Съесть его сразу было нельзя, целый день еще впереди, спрятать хлеб тоже нельзя, блатные отберут. Так ребятишки с утра продавали одну пайку, деньги хорошенько прятали, а вечером покупали себе пайку снова. Делились они всем, и надеюсь, что выжили... Все здесь дышало украинской отчаянной жаждой воли и борьбой. Женщины пели, сообща молились и никогда не плакали. Иголками из рыбьих костей или каким- то чудом запрятанной настоящей иголкой, выпоротыми из одежды нитками они вышивали на тряпицах трагическую историю своего времени... Были там мадонны, с молитвою под ними, и сердца, пробитые мечом, из которых капала кровь на украинскую землю, могилы убитых мужей и сыновей с надписями, и венки терновые, и разорванные на руках дивчины Украины вражеские цепи. Когда-нибудь создадут музей борьбы и боли этой Земли, и человечество поклонится бабусям, набожным и мужественным, и «коронованным» девчатам. Коронованные... Чекисты ставили у стены девчат и обстреливали их головы вокруг коронами. От этого седели, сходили с ума, а у одной «коронованной» Ольги так и осталась дырочка в голове.