...Итак, осень, по утрам расходятся бригады, пасмурны, как дождливое небо, конвоиры. Нас повели недалеко. Уже во время работы почувствовали — что-то случилось, конвоиры наши озверели. Прийдя в зону, узнали, что около Инты застрелили Галю Готэс. Она была полька. К сроку в 10 лет ей добавили еще три за какое-то прошлое лагерное дело, но она уже и этот срок дорабатывала... как же жалко... Была у нее чудесная девчушка Ната. Жизнь и инстинкты куда сильнее наших идей, когда мучения тянутся десятилетиями, и вот в лагере были дети, и немало. Это были дети женщин, которых забрали беременными с воли, и дети от мимолетных встреч с шоферами во время погрузки песка на объектах, при разгрузке угля и т. п. Такой ребеночек от украинца был и у Гали. Лагерь грозно затих. Ненависть, жажда мести и ужас от нашей беспомощности выжимали слезы изо всех глаз. Первыми пришли ко мне польки: «Что делать, пани Лариса, что делать?» Галю бросили на вахте, а так как она была проходная и тесная, через труп переступали. Там была хорошая девушка Зося Андрушкевич, вот с нею мы и пошли просить, чтобы отдали нам Галину. Надзиратели поразду- мывали, а потом спросили, могу ли я поручиться за порядок в зоне? Я сказала, что могу. Труп нам выдали. Мы быстро распределили, что кому делать. Были какие- то цветы в зоне, скоро появились венки и т. п. Мы с Зосей обмывали тело. Маленькая ранка пониже живота, и все. Их бригада выбирала картошку, ту, водянистую, реденькую... Машина, куда ее ссыпали, стояла за оградой из веревки, которыми мы сами должны были себя окружать. Девчата ссыпали туда картошку. Пошла ее высыпать и Галя, вот и застрелили — вышла за ограду... Девчата приходили, клали пальцы на ранку, что-то шептали, присягая. Москвичка Регина Тарасовна, у которой мать была француженка, принесла большой кусок батиста из посылки. Наташа ничего не знала, но все спрашивала про маму, ее как-то успокаивали, обманывали. Вечером мы положили Галину, всю в белом, на грязную лагерную повозку, прикрыли батистом и венками, проводили до вахты. Дико заорала на нас надзирательница, когда мы в последний раз целовали неживое личико: «Мы завтра другую пристрелим». Мы гордо и молча приняли это во внимание, рассчитывая когда-нибудь отомстить. На вахте в соответствии с лагерными правилами еще ударили труп молотком по голове (а может, живая?) или прокололи штыком. Потом повезли в мужской ОЛП, для вскрытия... Зося Андрушкевич хотела удочерить Наташу, ей не разрешили...
На следующий год всех вывезли за зону, но нас с Елизаветой Родионовой оставили. Она была женой премьер-министра РСФСР. Ее мужа расстреляли после войны, а ей, потому что жена расстрелянного, дали 10 лет лагерей. С ней была и Оксана Кубаткина, ее муж был, кажется, каким-то генералом КГБ. Оксана Кубаткина была большой приверженницей батьки Сталина, несмотря на то что он покарал смертью ее мужа (одного из инициаторов 25-летнего срока наказания для своих земляков) и поразбросал по лагерям остаток семьи. Она старалась усердной работой доказать свою преданность властям. Работа ее заключалась преимущественно в подстегивании других, так как она была бригадиром. Справлялась она с этим прекрасно, по мнению начальства, с мнением других она мало считалась. Намеренно крыла матом, чтобы доказать свою духовную принадлежность к пролетариату, но скрипела зубами, читая письма от сына, который тоже был в лагерях. Младший остался при старой бабке, и их обоих называли врагами народа. «Я не думала, не знала, что у нас творится подобное», — частр стонала Кубаткина. Родионова была очень тактичной и толковой женщиной. Имела трех дочерей. Старшую ее нареченный не побоялся взять в жены после всех репрессий, а две младшие жили у сестры...
Так вот, мы в зоне, а сегодня забирают из зоны детей, которым два годика или больше. Должны отвозить их в разные детдома. Большинство мамок вывели за зону, но не всех. В одном углу нашего лагеря был другой лагерь, тоже оплетенный колючей проволокой и вахтой. Там жили так называемые вольные дети. Детей этих нарожали беременные с воли женщины или те, что забеременели уже в лагере. Только на время болезни позволялось иметь роженице ребенка при себе, потом его забирали и пускали мать к ребенку только для кормления. Когда же кормление кончалось, то лишь раз в неделю, если не придумают какой-нибудь эпидемии. Мамки бегали в отчаянье у колючей проволоки и часто просто бросались на нее. Вечное святое материнство, его естественные проявления карались и осмеивались здесь. А бедные матери летят с работы туда, где ребенок. Из маленькой пайки сахара, которую получают, варят какие-то невозможные конфеты, прячут кусочки рыбы, печенье или то, что могут выпросить у получающих посылки, а то и украсть... Возле детской зоны вечный плач, а дети, как былиночки, бледные, запуганные, рвутся только к мамам, видят их редко, однако узнают и любят только их одних. Вот сегодня заберут этих детей. Мы с ужасом смотрим, как налетели и тучей закружили над лагерем грачи, закаркали, закричали, у нас мороз пошел по коже. В зону въехали автобусы, залаяли собаки, пошли сыпать матом конвоиры, и начался плач, крик, раздирающий душу вой... Мы заледенели, подойти ближе нельзя, разъяренные конвоиры стреляли бы. А грачи все кружили, каркали, не утихали, почувствовав страшную людскую боль. «Я не знала, не знала, что у нас такое возможно,» — шептала, побелев, Родионова. «А за что вашего мужа убили?» — спросила я. «Жалел свой народ, хотел добра ему,» — тихо прошептала она. Автобусы поехали, крик становился хриплым, придушенным. Когда я ближе подошла к бараку, кое-где еще отливали упавших в обморок, приводили в чувство. На нарах лежала почти неживая Соня Свида. Она работала в лагерной аптеке, и черненькую свою Катюшу удалось ей задержать при себе дольше. Отец Кати был лекарь, какой-то нацмен. Соня часто говорила: «У Кати чудесные волосы, но ей нужно заплетать сорок косичек, так, как в народе ее отца». Соня рисовала книжечки для нее, писала сказки. У нее только она одна была на свете. Соня не выла, она когда-то была дамой, ею и осталась, только стонала жутко, нечеловечески... Еще хуже было, когда в зону вернулись остальные мамки. Рыдания долго не стихали. Родионова и Кубаткина так возмущались, что можно было подумать, будто они там, наверху, действительно не знали о количестве заключенных и об их муках... А деток этих перепутали в детдомах. Когда роственники забирали их домой, часто давали не того ребенка. Присылали снимочек из дому, и начинался плач, ребенка одной русской мамы завезли аж в Галиччину и наоборот. Куда дели Нату, неизвестно. Вполне возможно, что и не жива...