Мы молчали, замороженные, пришибленные увиденным и услышанным. Конечно, мы — кадровые офицеры, не вчерашние студиозы, понятие о службе имели, дело вроде знали, но одно дело — учебная эскадрилья, войсковая стажировка. Совсем другое — реальная боевая техника, ответственность за жизнь экипажей, да и сами мы технари летающие, борттехники. А попробуй, прикоснись к ней сейчас, к родимой технике без перчатки — так и прилипнешь до весны.
Да и когда тут весна? Март на дворе. На Украине солнышко нас провожало. В Москве на пересадке попрохладнее было, но тоже все таяло и звенело капелью… Дела… Видать правду говорил старый, часто пьяненький, зампотылу капитан Карзунов, объехавший вдоль и поперек весь необъятный Союз — Влипли вы парни. Там июнь — еще не лето, а июль — уже не лето. Бог создал Крым и Сочу, а черт для вас Читу и Могочу.
Судьба нас пожалела и выкинула из поезда за Читой, но все-таки перед Могочей…
С природой определилось сразу. В один момент. Все вопросы просто позамерзали в глотках не успев просклизнуть через сведенные холодом губы. Да там и остались на долгие годы… на потом. А потом просто забылись, сменились новыми, которыми, по различным причинам, не стоило зря колебать привычный, устоявшийся воздух времени…
Разомлев и оттаяв у станционной печки, мы мгновенно заснули не дождавшись обещанной нам бойцами картохи, обхватив вместо подушек тощие чемоданы, почти воткнув в печку ноги в казенных ботинках.
Разбудила нас в восемь часов утра отборнейшим матом старуха уборщица — дышащее чудовищной смесью перегара, тройного одеколона и соленой рыбы продолжение сна ужасов, похожая сморщенным, изрубленным морщинами и обветренным лицом на народную героиню — Бабу-Ягу. В руках у Бабы-Яги, естественно, оказалось помело, которым она норовила поддеть и вышвырнуть вон из избушки, не только мусор, оставленный солдатиками, но и нас.
— Разлеглися тут, босяки, убираться не дают, геть, геть видселя. Приехали служить, так служите, а спать еще не выслужили, служивые. Щас поезд придеть межнароденый — а оне здесь спят.
Поезд Москва — Пекин пролетал станциюшку на полном ходу и редчайшие в те времена иностранцы видимо знать не знали и ведать не ведали о существовании нашего крохотного вокзальчика, бабки, печки и новоиспеченных лейтенантов в мятых шинелях, с багровыми рубцами на лицах, приключившимися от спанья на жестких чемоданьих боках.
Продрав глаза и подхватив багаж, мы вышли на крыльцо из теплой затхлости зальца ожидания, настоенной на человеческом поте, плесени и металлическом привкусе давно остывшей печки.
Открыв оббитую по краям войлоком дверь мы попали в другой мир, совершенно противоположный ожидаемому — холодному, смерзшемуся миру приведений прошедшей кошмарной ночи. Утро встретило нас переливами радостных, нежнейших, незатуманненых производственными дымами красок. Холодное небо оказалось потрясающе нежным, глубоким и голубым. С розовыми, апельсиновыми, лиловатыми переходами и переливами пастельных тонов. С робким солнцем, встающим над горбатым от сопок горизонтом. Небо было бездонно, беспредельно и нечему было его ограничивать. Безлесые стояли вокруг сопки, желтые от прошлогодней прихваченной изморозью, словно припорошенной снегом травы.
Между сопок, змеей вилась однопутка привезшей нас в эти края железной дороги. Одиноко уходила от станционного закутка в грустную засопочную даль, выложенная бетонными плитами, серая лента шоссе. Бетонка являлась единственной приметой продолжения организованной жизни, звала и влекла к своей истоптанной и выщербленной тасячами армейских сапог, сотнями танковых траков и автомобильных покрышек груди. Мы ступили на нее и сделали первый шаг…
Чистенький защитного цвета газик обогнал было коротенькую цепочку навьюченных чемоданами офицериков, но вовремя притормозил и съехал на обочину. Из машины вышел подполковник. Три лейтенанта скинули чемоданы на землю и представились старшему по званию. Оказалось, что это и есть наш будущий командир. Подполковник был невысок ростом, полноват, с розовыми, гладкими щеками, носом картошкой, голубыми, хитроватыми глазками под черными бровями и гладко зачесанными назад редкими волосами над загорелым круглым лбом. Не чинясь, но и без наигранной фамильярности он предложил сложить в машину чемоданы и постараться втиснуться самим. Опытным глазом командир сразу оценил, что и чемоданы, и сами доставшиеся ему лейтенанты достаточно худы и способны на сей подвиг.