— Какой адмирал? — спрашиваю.
— А тот кого ты оболгать хотел. Спасибо скажи, вовремя остановили. Благородные люди попались — писатель да адмирал. Просили за тебя. Мол воевал отлично, ранен, обморожен в бою… Объяснили — командир весь экипаж и катер потерял, потому, боясь ответственности, тебя спасать бросился. Как человека, они тебя понимают и прощают. Ударил и оскорбил писателя ты в большом волнении и подпитии. Никто с тобой не спорит — жизнью обязан и благодарен бывшему командиру.
— Служба твоя, — он полистал личное дело на столе, — тоже сама за себя говорит, одни награды да поощрения. Ветеран войны…
— Ладно, — подвел итог, — По партийной линии мы тебя так и быть простим, уважим просьбу товарищей. Но, где же тебе после всего служить? Сегодня ты сорвался — на пожилого, заслуженного человека руку поднял, а завтра молодым матросам зубы дробить начнешь?
— Меня аж в жар кинуло. Да я за всю службу, за всю жизнь только одного этого писателя и ударил. Стою как оплеванный, молчу.
Подождал начальник, промокнул платком жирную лысину. — Хорошо, — говорит, мы тут посовещались и решили тебя из бригады убрать, от греха подальше. Чтоб даже по пьянке не сболтнул чего лишнего. Пойдешь на берег служить, в базу хранения. И запомни, ты на Флоте — пока язык за зубами держишь. Как рот откроешь — вылетишь в отставку, и никто тебе не поможет. Предписание в строевой части. Сдавай дела, собирай вещички и чтоб духу твоего здесь не пахло. Да, кстати, твое первое задание на базе состоит в том, чтобы найти и подготовить подходящий катер для постановки на монумент героям катерникам.
— Какой монумент? — Спрашиваю.
— Будем строить над бухтой, на месте могилы командира, — Отвечает. — Есть такое решение.
— А могила, памятник?
— Ну, памятник… Пирамидка. Да и та ветхая. Переносить будем на городское кладбище. На старом месте теперь коллективный мемориал будет и индивидуальному захоронению делать нечего. Тем более, что и не герой, как выяснилось, там лежит. Вот сможешь его и отблагодарить заодно, подкрасишь, подправишь. Родных у него не осталось, ты не знаешь?
— Нет, — Отвечаю, — Не знаю. Писем он не получал, говорил, что все под немцами остались в Крыму.
— Ну если под немцами, да в Крыму, значит — нет. — Подытожил начальник.
— Как стукнуло меня, молчи мол, о жене да сыне. — Продолжил боцман.
— Собрался, уехал. Живу здесь. Доживаю свой век с тяжестью на душе. Ты уж прости. — Боцман остановился, посмотрел на меня.
Что мне осталось сказать? Как мог его в чем-то винить… Промолчал.
— Перенесли они могилу отца. Василий Петрович присмотрел, чтобы все было сделанно хорошо, по-людски. Ему одному сказал, что это мой командир. В детали не вдавался, да он и не спрашивал. Собрал, катерные якоря, цепи. Почистил, покрасил. Новую пирамидку установили. Старого только фотография, да рамка остались. Но они еще вполне хорошие.
— Катер подобрал тогда же. Из тех, правда, что самый конец войны застали, отечественной сборки, стальной. Других уже не осталось. Вооружения с него приказали все снять, оборудование. Покрасили на скорую руку… Поставили и забыли. Может к какому юбилею опять вспомнят. — Он посмотрел мне в лицо. — Что делать решил, сынок?
— Пойду, завтра, найду писателя. Поговорю. Если ходит на могилу, может осталась в нем совесть. Если тебя так в оборот взяли, то о нашей встрече ему лучше не знать. Так?
— Выходит, что так. Ты уж прости. Приперли они меня. Заморочили. Запугали. Деться мне некуда. Никого нет… — Он одним махом выпил ром.
— Тогда, в бою, меня где опалило, где заморозило. А где и то и другое. Но молодой был. Вылечили. Одним словом, выписался из госпиталя вроде как здоровым. А, на деле… — Махнул рукой, тоскливо взглянул на меня, — Оказалось… Парень я был рослый, здоровый, говорили — красивый. Остался на сверхсрочную, решил семьей обзаводиться. Начал встречаться с девушкой. Полюбили друг друга крепко. Красивая она была. Добрая. Поженились.
До свадьбы мы ни о чем таком не помышляли, строго оказались воспитаны, блюли себя. А как пришло время, выяснилось, что тот день даром мне не прошел. Ничего не смог. Ну, она утешила, успокоила. Пошел к врачу. Лечили в госпитале. В Москву посылали. Вроде наладилось. Началась у нас семейная жизнь. Детишек хотели. Да не получалось. А через год опять… прежняя слабость вернулась. Промучалась она со мной год, другой. Вижу — сама не своя, нервная стала, места не находит. Ругаться начали, ссориться. Я ей и говорю как-то, мол ищи себе кого полюбишь, я возражать не стану, только не уходи. А она плачет. — Я, — Отвечает, — Больше не могу терпеть. Счастье мое женское коротко. Но обманывать тебя тоже не смогу. Если полюблю — уйду.