В той, прошлой биографии его не было, факт. В этой, нынешней с ним тоже жизнь не сталкивала. Следовательно, вопрос он задал на засып, на удачу, выгорит, клюнет — прошло, не выгорит, мимо — Sorry! — No problem! That's OK! — всех то делов.
Нет проблемы. В этом случае мне тихо отчаливать и уже навсегда, без возврата к прошлому. Но кобура-то — здесь. Чем черт не шутит, а вдруг открою клапан и там впрямь мои инициалы, выдавленные на новой замшево-подобной обратке в далеком, ох неправдоподобно далеком, году, в день получения первого офицерского личного оружия на складе начальника стрелкового и артвооружения печального пьяницы лейтенанта Кушинова.
Кушинов, наверное был самым старым лейтенантом Советской Армии. И самым безответным. Его била и презирала жена, его игнорировали солдаты и сверхсрочники. Казалось начальство просто забыло о существовании лейтенанта, а платили ему автоматически, не повышая содержания, словно подавали нищему. То-ли поэтому он пил, то-ли потому что пил все произошло, но так получалось. Никто ответа не знал и никого это не волновало. Пил Кушинов тихо, не буянил — ну и ладушки.
Говорили про него, что ходит и мух во рту носит. Бродил он действительно словно тень, бочком проскальзывая между солдатами в своих нечищенных, потрескавшихся сапогах с задранными носками, в складчатом пропыленном пэша со съехавшей набок портупеей, в нахлобученной по уши полевой фуражке.
Тогда он был один такой — урод в семье. Но после Афгана, Тбилиси, Карабаха и Чеченского позора, Российская Армия постепенно превратилась в сборище и прибежище таких Кушиновых. Ко всему притерпевшихся, со всем смирившихся, перманентно и глубоко несчастных серых неудачников. Бедных, не получающих месяцами жалкого, нищенского довольствия людей, подрабатывающих, ради куска хлеба для семьи, грузчиками и охранниками на наглых, самодовольных нуворишей — новых русских. На ту новую высокомерную вороватую элиту, которую, по идее, новая демократическая Российская Армия и призвана в первую очередь защищать. Она защитит, как же, раззевай рот пошире.
Растаял Кушинов в гомоне оружейного балагана, как будто и не было его никогда на Земле…
— Возьми. — Повторил продавец, по русски. — Вижу — узнал, шурави. Твоя — дарю… Понимаю… Память.
— Нет уже шурави. — Ответил ему, — были да все кончились.
Однако, кобуру взял, хватило дури. Отстегнул клапан, проверил. Инициалы оказались на месте. Память, о будь она трижды проклята, не подвела. Но вспомнив здешнюю, брайтоновскую, присказку о бесплатном сыре и мышеловке, повертел в руках и положил на прилавок. Мягко положил — не кинул.
— Спасибо, но подарки мне не по карману. — Повернулся уходить.
— Ну, не хочешь подарок, купи. Дешево отдам, пять долларов всего. Купи шурави.
— Разве, что с пистолетом. — Попробывал, превратить все в шутку. Но вышло неудачно. Продавец, черт его побери, вытащил из под прилавка сверток, сунул мне в руки и ткнул большим пальцем себе за спину, в сторону дощатой двери, ведущей в подсобку за стендом увешанным охотничьими ружьями с исцарапанными тусклыми прикладами.
— Там посмотри. Сам. Я тебе доверяю, шурави.
— Ладно, посмотрю, спасибо.
Только лишнее это все, какой из меня покупатель. Лох я, а не покупатель. Но кому расскажешь как обманула богатенькая итальянка, которой мы с земелей перекрасили и оклеили обоями весь дом. Изрядный такой, двухэтажный домишко. Неделю пахали как проклятые, с утра до ночи, а когда осталось последний угол докрасить, попросила стервозная баба лайсенз, иншуренс. А какой у нас к черту иншуренс, а тем более лайсенз?
— Нет? Тогда, — говорит, — Вам работать нельзя, уходите, а то я полицию вызову.
У меня от такой наглости просто язык отнялся, онемел. Подумал, может не понял чего, неправильно перевел, но увидев как побледнел старший в артели, осознал — плакали наши денежки. А начиналось все нормально, улыбки, пивко в ланч из холодильника. Самое дешевое правда. Сигарет пачку на день.
Может прав был старшой и действительно обиделась тетка. Ведь несмотря на все потуги мы ее не оттрахали. А как хотела она этого, ох как хотела… без бинокля было видно. Разгуливало по дому чучело с фарфоровыми челюстями, высушенное ежедневной аэробикой, в одной рубашке покойного муженька на голое тело. Время от времени девушка то влезала на стремянку, то наклонялась пониже к полу, якобы проверяя работу, а на самом деле — демонстрируя два печеных яблочка с куском пегой мочалки между ними. Сначала мы стеснительно отворачивались, уважая ее преклонные годы, а затем просто перестали замечать, словно стол или шкаф.