— Значит когда наши спецназовцы убрали Амина и его правительство ты снова пришел в Кабул?
— Нет, шурави. Обладая тем, чего небыло у большинства маджахедов — знаниями вашего языка, вашей техники, ваших нравов, ваших людей, наконец, я очень пришелся ко двору в Пешаваре, в одном из учебных центров. Там друзья-американцы преподавали бедным, но гордым борцам за демократию науку запускать Стингеры, ставить мины, владеть стрелковым оружием. Обучали старательно, показывали как пользоваться оружием наиболее эффективно, как быстро и бесшумно убивать, как правильно закладывать взрывчатку и взрывать, много чего преподавали… Сначала учился, потом учил других. Переводил с английского инструкции для подаренного оружия, с русского — захваченного в боях советского.
Он задумался, подперев сухую, точеную будто у породистого коня, голову, украшенную шрамом.
— Так вот, ты каков, парень! Враг! Душман! Дух проклятый! — Я положил на стол сверток и сжав кулаки резко поднялся из-за стола. Хозяин оружия не шелохнувшись и внешне не прореагировав, остался сидеть в тойже позе.
— Стой шурави, не торопись. Не уходи от меня, шурави. Неужели тебе неинтересно просто выслушать своего бывшего врага? Ведь судьба уже сводила нас. И я запомнил тебя, там, под Кандагаром, Джелалобадом… Садись и пей чай. Война закончена. Здесь — мы только чужаки. Что здесь, в этой богатой стране, знают о нашей войне? То, что им подсовывали глянцевые страницы журналов? Значит — ложь. Кто здесь понимает прошедших ту войну людей? Никто. Мы с тобой, шурави и есть люди той войны. Мы знаем правду. И цену правды. Мы прошли ее, эту войну. Пусть с разных сторон — но прошли. И выжили, а значит победили. Оба. Садись, шурави. Пей чай…
Я медленно опустился на скрипнувший в тишине стул. Пожалуй он был в чем-то прав.
— Дети? Есть ли у тебя шурави, дети? Кто будет заботиться о тебе в старости… — допытывался продавец оружия, подливая мне чаю в пиалу.
Не ответил ему, да он наверное и не ожидал услышать ответа. Какой ответ ему еще был нужен….
В Нью-Йорке начался дождь, застучал по окнам, зажурчал в водостоках. Торговец оружием, вчерашний смертельный враг, поил меня душистым нектаром. Чайник тонкого фарфора стоял на чистой скатерке, закрывающей стол для чистки оружия. Капли барабанили по крыше балагана. Отдельные удары сливались в дробный шум, наводящий грусть, выворачивающий память…
До искушения оставалось совсем ничего, малый шажок, пустяк.
Сколько же лет прошло? Непроизвольно встряхнул головой и вновь выскочив из волны воспоминаний очнулся в старом бейсманте. Машинально продолжил начатое дело, но сборка оружия для профессионала — работа механическая, оставляющая мозг в бездействии. Предоставленный самому себе, мозг не отдыхает. Как сверхмощный компьютер просчитывает он сценарий жизни, со всеми реализованными и утерянными вероятностями, задействует базу данных — память, анализирует…
Естественная машина времени, постепенно погружаясь в прошлое, пронизывает его толщу слой за слоем. Так при погружении аквалангист пронизывает пласты воды, каждый из которых наполнен своей, присущей только ему одному, жизнью, различающиеся цветовой гаммой, плотностью, насыщенностью кислородом и обитателями….
Оглядел вычищенный и смазанный пистолет, поднял глаза от стола и посмотрел в зеркало…
Исчезли в патине потускневшей серябряной амальгамы одни видения, их место занимали другие. Медленно возникали они, постепенно проявляясь в памяти как проявляется изображение на фотобумаге лежащей в лужице проявителя, освященной рассеянным красным светом.
Глава 2. Офицеры
Залегший среди голых сопок забайкальский гарнизонный городок встретил молодых лейтенантов, спрыгнувших с подножки притормозившего на три минуты поезда, диким, неведомым холодом.
Забайкалье неприветливо ударило в лицо жестким, злым, пробирающим до костей морозом, не охлаждающим, а обжигающим кожу, зубы, глазные яблоки, губы. Подхватило стонущим ветром, мгновенно выдувшим из под шинелок остатки теплого вагонного воздуха. Обдало стылым, пропитанным запахом застарелой помойки, воздухом, ворвавшимся вместе с дыханием сквозь стиснутые зубы и, там, внутри, залединив потроха, застывшим жутким неповоротливым сталактитом нахлынувшей ночной тоски.