Отдавая все силы революционной борьбе, вожди коммунизма нигде и ни при каких обстоятельствах не выпячивают свою роль, исключительно щепетильны в вопросах партийной этики, они избегают всякой «популярности».
— Не надо не только никаких государственных постов, но, пока возможно, — и никаких официальных партийных постов, никаких мест в комитетах и т. д., — подчеркивают они свою позицию. Не вмешиваться ни в малейшей степени во внутренние дела партии, если нет необходимости «исправить допущенные ошибки», да и то лишь теоретические.
— Мелких завистников, которые сами ничего собой не представляют, а хотели бы быть всем, — говорит Энгельс, — больше всего бесит то, что Маркс благодаря своим теоретическим и практическим заслугам завоевал себе такое положение, что лучшие люди в рабочем движении различных стран относятся к нему с полным доверием. В решительные моменты они обращаются к нему за советом и обычно убеждаются в том, что его совет самый лучший. Таково его положение в Германии, во Франции, в России, не говоря уже о малых странах. Стало быть, не Маркс навязывает людям свое мнение и уж тем более свою волю, а эти люди сами приходят к нему. И именно на этом основано своеобразие и крайне важное для всего движения влияние Маркса.
Приблизительно к той же поре, когда писались эти строки Энгельса, относится одна знаменательная беседа Маркса с корреспондентом американской газеты «Сан» шотландцем Джоном Суинтоном, тем самым сторонним наблюдателем, обнаружившим, что в «искусстве быть дедушкой» Маркс счастливее самого Виктора Гюго. Заокеанский журналист, загипнотизированный мировой славой могущественного мыслителя, который вот уже на протяжении четырех десятилетий «стоит за большим числом катаклизмов, сотрясающих народы и сокрушающих троны», хочет узнать, что думает он о ближайших перспективах и будущих судьбах мира.
И пока Маркс размышляет вслух, обозревая европейский мир, страну за страной, обрисовывая характерные черты, события и личности, пятидесятилетний шотландец не может налюбоваться его сократовской манерой вести беседу — свободно и широко, искренне и остро, со вспышками язвительного и задорного юмора. Маркс говорит о грандиозном духовном движении в России, об интеллектуальных сдвигах в Германии, о достижении во Франции, о застое в Англии. «Он говорил с надеждой о России», — отметит Суинтон и изумится, как этот человек, «столь мало находящийся на виду, глубоко постиг современность и что от Невы и до Сены, от Урала и до Пиренеев он повсюду подготовляет почву для нового пришествия».
Потом, после вечерней прогулки по приморскому городу, после знакомства со всем многочисленным и счастливым семейством Марксов, собеседники вновь уединяются и под рев не желающего засыпать моря, легкий перезвон бокалов они продолжат разговор о времени и мире, о человеческом духе, о человеческом счастье.
«Поезд никогда не ждет, а ночь была уже близка. Над размышлениями о суете и мучениях нашего века и прошлых веков, во время дневной беседы и вечерних сцен в моем уме, — говорит Суинтон, — зародился один вопрос — вопрос о решающем законе существования, на который я хотел получить ответ от этого мудреца. Спустившись до самых глубин языка и поднявшись до вершины выразительности во время наступившего молчания, я прервал революционера и философа следующими роковыми словами:
«Что есть сущее?»
И, казалось, на мгновение ум его был обращен внутрь себя, пока он смотрел на ревущее море перед нами и беспокойную толпу на берегу. «Что есть сущее?» — спросил я, и он серьезно и торжественно ответил:
«Борьба!»
Ваше представление о несчастье — ПОДЧИНЕНИЕ
Если счастье в борьбе, то логически следует и представление о несчастье. Человек, зовущий пролетариев всех стран к Коммунистической Революции, конечно, не может подчиниться ни власти монархов, ни гнету филистерского духа. Однако именно его судьба преследует роковым образом, чтобы склонить под ненавистным игом, чтобы сломить его непокорный дух. Но всякий раз, когда свободолюбивая душа его ощущала путы, он рвал их…
Молодой доктор философии, вынужденный отказаться от мысли об университетской кафедре — правительственные маневры в отношении прогрессивных ученых слишком откровенны, — приезжает в Кёльн осенью 1842 года, и становится редактором «Рейнской газеты», и сразу же попадает под двойной гнет.