Они оберегают его от покушений всяческих низвергателей, заскорузлого национализма и ярой поповщины — это прослеживается с юношеских язвительных эпиграмм Маркса по адресу лютеранского пастора Пусткухена, возглавившего антигётевский крестовый поход.
Они оберегают его и от покушений мелкобуржуазного «истинного социализма», проповедующего надклассовые «общечеловеческие» идеалы и филистерски гримирующего великого классика под удобного «идеального человека», — Энгельс в своем литературно-научном анализе до деталей раскрывает все манипуляции Грюна.
Они оберегают, наконец, Гёте от самого Гёте, который был противоречив в творчестве и непоследователен в мировоззрении. Энгельс диалектически выразил всю силу и боль своей и Марксовой любви к Гёте в этих строках:
— В нем постоянно происходит борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и осмотрительным сыном франкфуртского патриция, достопочтенным веймарским тайным советником, который видит себя вынужденным заключать с этим убожеством перемирие и приспосабливаться к нему. Так, Гёте то колоссально велик, то мелок; то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер. И Гёте был не в силах победить немецкое убожество; напротив, оно побеждает его; и эта победа убожества над величайшим немцем является лучшим доказательством того, что «изнутри» его вообще нельзя победить.
Гёте был слишком разносторонен, он был слишком активной натурой, слишком соткан из плоти и крови, чтобы искать спасения от убожества в шиллеровском бегстве к кантовскому идеалу; он был слишком проницателен, чтобы не видеть, что это бегство в конце концов сводилось к замене плоского убожества высокопарным. Его темперамент, его энергия, все его духовные стремления толкали его к практической жизни, а практическая жизнь, с которой он сталкивался, была жалка. Перед этой дилеммой — существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней как к единственной, в которой он мог действовать, — перед этой дилеммой Гёте находился постоянно, и чем старше он становился, тем все больше могучий поэт, de guerre lasse, уступал место заурядному веймарскому министру…
Никто из трех поэтов, избранных Марксом, не был революционером в привычном нам понимании. Но они как бы предоставляли возможность человечеству взглянуть на себя в зеркало. Помимо всего, они мощно олицетворяют три родины Маркса: античный мир — его духовную колыбель, Германию — землю, родившую его, Англию — жизненное пристанище гения.
Ваш любимый прозаик — ДИДРО
Амплитуда читательских интересов Маркса столь широка, что она практически охватывает все литературное наследие цивилизации, доступное высокообразованному европейцу прошлого столетия, и новейшую литературу всех земных широт, так или иначе приходившую на перекресток гринвичского меридиана: от греческих мифов и строф Гомера до пламенных революционных образов поэтов-коммунистов; от изречений верховных божеств древнеиндийской религии до тончайших образов Уитмена.
Из предыдущего объяснения с читателем уже ясно — Маркс отнюдь не литературный аскет и, как утверждает Франц Меринг, не пренебрегает иногда даже такой пищей, от которой стал бы трижды открещиваться какой-нибудь школьный эстетик. От глубочайших страстей и мук героев Шекспира, Данте он может снисходить до приключений Монте-Кристо и похождений заурядных персонажей Поль де Кока. Назвать ли это всеядностью? Отнюдь! Можно скорее говорить о духовном осязании предельных граней человеческого, о стремлении увидеть внутренний мир индивидуума в некой круговой панораме.
Истинная потребность интеллектуального наслаждения Маркса-читателя значительно уже и определеннее. Увлекающийся, подобно Дарвину, серьезной романистикой, он превыше всех ставит Сервантеса, воспевшего романтического идеалиста Дон-Кихота; и Бальзака — создателя «Человеческой комедии», которой Маркс собирался посвятить специальное исследование, как только закончит работу над «Капиталом». В творчестве французского писателя Маркс и Энгельс исключительно ценят способность понять и выразить художественными средствами саму природу «реальных отношений», это они считают основой реалистического искусства. Из художественной ткани «Человеческой комедии» старика Бальзака, как подчеркивал Энгельс, можно рельефно выявить «реалистическую историю французского общества» за целых три десятилетия и почерпнуть экономических деталей больше, чем «из книг всех специалистов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых». Чутко воспринимая художественную правду, естественное отражение жизни, они с огромным доверием относятся к творчеству писателей-реалистов.