— Блестящая плеяда современных английских романистов, — говорит Маркс, выделяя в этой плеяде Диккенса и Теккерея, — вкупе раскрыла миру больше политических и социальных истин, чем профессиональные политики, публицисты и моралисты, дала характеристику всех слоев буржуазии, начиная с «весьма благородного» рантье и капиталиста, который считает, что заниматься каким-либо делом вульгарно, и кончая мелким торговцем и клерком в конторе адвоката.
Можно вновь и вновь апеллировать к авторитетам Филдинга или Свифта, Лессинга или Щедрина… Но пальма первенства все-таки отдана Дидро…
Чем покоряет столь взыскательного читателя сын ремесленника из Лантре, ставший одной из центральных фигур восемнадцатого столетия?
Своей редкостной судьбой? Он прошел тернистый путь от порога провинциального иезуитского колледжа через прозрение, воинствующее противостояние феодальным порядкам, преследования, тюрьму к патриаршему трону великих французских энциклопедистов.
Своей проповедью «опасных мыслей»? От первого трактата, преданного сожжению по парламентскому вердикту, до последних строк его перо было мыслящим, он проложил дорогу могучему просветительскому течению, образовавшему широкое русло материализма.
Своим тончайшим остроумием и откровенностью художественного слова? Его философская мысль, достигнув высот озарения, удивительно легко обрастает живыми клетками реальной действительности и является нам в полнокровных динамичных образах. Его трактаты, которые он преподносит нам как ранние философские мысли, как прогулки скептика, как назидания зрячим о слепых, как объяснение принципов природы и движения, как диалоги мыслителей, выливаются затем в упругое, нервное, страстное повествование — рождаются «Монахиня», «Жак-фаталист», «Племянник Рамо»…
Так чем же покоряет Дидро? И образом мысли, и образом действия, и образом слова. «Если кто-нибудь посвятил всю свою жизнь «служению истине и праву» — в хорошем смысле этих слов, — считают основоположники научного коммунизма, — то таким человеком был… Дидро».
Из всех литературных шедевров любимого прозаика Маркс выделяет «Племянника Рамо». Он может перечитывать его раз за разом, может, работая над рукописью «Капитала», припомнить остро отточенную фразу Дидро, может экстраполировать его жгучие образы на своих идейных противниках, может просто наслаждаться, перебирая мысль за мыслью.
На редкость тонкий слух у этого вечно беседующего философа Дидро. В откровениях злополучного племянника музыкальной знаменитости, предпочитающего любое лизоблюдство любому труду, он слышит циничный голос века, голос воинствующего паразитизма, укореняющегося животного эгоизма.
Отменно острый глаз у этого сопричастного всему наблюдателя жизни. Он видит и показывает нам все хрупкие построения лжеморали мелкого хищника, философию вульгарного гедонизма. Эта древняя философия, проповедующая наслаждение, в интерпретации мелкодушного эгоиста выглядит уж совершенно плоской и лицемерной моральной доктриной, превращается в некий культ примитивного потребительства.
Обостренное социальное чутье у этого мужественно* го глашатая грядущих революционных перемен. Он чувствует и умеет нас убедить, что мрачный букет пороков, распускающийся в душе человека-хищника, вовсе не является неотвратимым подарком вознегодовавшего господа бога или слепой природы; они суть порождение социальных условий, складывающихся в жизненных антагонизмах.
Ставшая на ноги буржуазия создала благоприятнейшую среду для произрастания таких пороков, образовала тепличный климат нравственного оправдания. При этом адвокаты буржуазной морали проявляют поразительную изобретательность. Некий «морской адмирал» Жюль Жанен, обнаружив, что Дидро оставил «Племянника Рамо» без «надлежащих» моральных выводов, тут же берется дополнить и подправить классика. «Он исправляет эту вещь следующим открытием, — сообщает Маркс в письме Энгельсу, — вся извращенность Рамо есть результат его огорчения по поводу того, что он не «потомственный дворянин». Эта дрянь в стиле Коцебу, которую он создал на этой основе, идет теперь в Лондоне в качестве мелодраматического представления. Путь от Дидро до Жюля Жанена — это как раз то, что физиологи окрестили именем регрессивной метаморфозы: французская мысль до французской революции и при Луи Филиппе!»