Муж её к церкви относился примерно так же, как и когда-то к радиации, царившей теперь вокруг. Первое время, он ходил по оставленным домам, собирая там всякие вещи а потом, когда проходили путники, продавал их или же обменивал на еду. Сейчас нельзя сказать, что это плохо или неправильно, но то, что он постоянно делал это без какой-либо защиты, было точно не очень хорошо. Самым первым следом этой дряни были опухоли на его лице и руках, моментально бросавшиеся на вид.
– Надеюсь, вы меня услышали, – сказал отец Михаил и уже собирался уходить.
– А что же мне тогда ещё делать, если опять такое будет? Просто молчать что-ли? – спросила она, словно оказавшись зажатой со всех сторон чем-то опасным и страшным.
– Молится, – сказал отец. – Бог милостив. Обязательно вас услышит. И я за вас буду молиться.
Теперь эти двое уходили дальше, снова сопротивляясь сильному, порывистому ветру. Для Ромы, конечно, такие ситуации сейчас уже не были чем-то важным и стоящим. Для него это, во-первых, было потраченной энергией, которую нужно было чем-то восполнять, а во вторых, усугублением своей болезни. Наставлять на путь истинный тех, кто даже не пускает его за порог, было чем-то, как минимум, не очень толковым, как приходилось думать ему. Он уже представлял то, как если бы они ходили сегодня так несколько часов. Скорее всего, это был бы его последний выход на поверхность. Лишь отец, держащий за руку и тянущий за собой, не давал полностью сдаться и разочароваться во всем. Думалось, что раз для него это важно, значит и для Ромы тоже, ведь это истинная помощь людям. Та помощь, что и делал господь, не желая иметь что-либо в ответ. Он порой думал, что если и остался в мире бескорыстный человек, то только один и сейчас он был рядом с ним.
– Подождите! Стойте! – кричала та женщина, идя быстрым шагом на них через холодный ветер с банкой каких-то консервов. – Вот, возьмите. Спасибо вам, сказала она и так же быстро побежала обратно к дому.
Отец Михаил мертво стоял с этой банкой в руках, будто бы парализованный движением её руки. В его открытый рот залетали небольшие снежинки, а раскрывшиеся глаза ничуть не показывали свой страх резкой погоде.
Рома был так рад, в особенности за него. Ему казалось, что он сам ещё никогда не ощущал такого мимолетного тепла, даже когда тело пробирает озноб и холодный воздух не может так просто зайти в легкие.
– А ты боялся, что ничего не получим.
– Что…? Я? – никак не ожидая такого от отца, спросил Рома.
Для него это казалось чем-то схожим с тем, если бы его поймали за чем-то постыдным. За чем-то таким, от чего, попавшись, хочется спрятаться куда подальше. Он не знал, что и ответить.
– Ты же так волновался, брат, что останемся без пищи.
– Я не то чтобы волновался, отче, просто у меня сейчас такие ощущения, знаете, когда каждый день, как последний и не понимаю я, чему уже радоваться, а чему волноваться?
– Вот именно, брат мой, живи так, будто бы это твой последний день. Успей сделать всё. Господь, ведь, неспроста дает тебе силы жить. Он хочет, чтобы ты ещё что-то сделал. За пустое чтение Евангелие, моя душа, искупиться будет не просто. – Немного тяжело и с каким-то будто бы грузом ответственности и полного понимания произнес тот свои слова.
Рома молчал. Сейчас, видимо, наступил тот самый момент, когда подбирать какие-либо ещё слова в своё оправдание являлось, по меньшей мере, неуместным. Внутри было лишь полное осознание всего того, что делает и что говорит отец?
– Они же тоже люди, брат мой, – поставил жирную и весьма заметную точку седобородый мужчина, не давая ни малейшего шанса хоть как-то переделать её в запятую или, быть может, в двоеточие.
Они брели вдоль той же улицы, почти не оглядываясь вокруг. Роме теперь казалось, что ветер лишь усиливался. Держать руку отца Михаила с каждым шагом становилось только тяжелее, а он ещё, как казалось, только ускорял свой шаг. Они наступали на серый снег, который теперь заметно отличался от того, что мог лежать год назад. Из него теперь невозможно было слепить снеговика или же сгрести в одну кучу, надеясь, что он там так и останется лежать до прихода весны. Это серое вещество, витающее в воздухе, чем-то напоминало маленькие конфетти, которые обычно вылетают из хлопушки. В метель всё вокруг было усеяно этими маленькими, грязными хлопьями, которые перемещались с огромной скоростью, легко режа и без того слабые глаза либо же разъедая легкие до летального исхода. Но самое грустное было то, что этот снег теперь больше не таял.
От этой участи погибли несколько настоятелей храма. Первый, отец Илья, пошел куда-то, по стопам тогда ещё первопроходца отца Михаила, наверх, и пропал. Через несколько дней они нашли его лежащим на крыльце одного из домов, держащимся своими уже окоченелыми руками за шею. Другой, отец Тимофей, постиг, скорее всего, ту же учесть, но только его так и не нашли. Они, двое, были первыми после отца, кто решился вылезти наружу и попытаться узнать, что же на самом деле такое творится в мире. Они были первыми, кто дал всем понять об опасности, поджидавшей их там, наверху. В какой-то степени, они были их спасителями, дав уроки, ценою в жизнь.