Лишь молчание немного боролось с тем самым напряжением, что в этот момент стояло в комнате. Он уже готовился к тому, что дальше настанет что-то неприятное, что-то болезненное. Он, кажется, теперь был готов к этому полностью.
– Сержант! – уверенно сказал он куда-то ему за спину.
Тут же резко отрылась дверь и было слышно, как кто-то уверенно вошел в неё, остановился и замер в ожидании.
– В двести восемнадцатую его. А записку эту лейтенанту отнесешь. Скажешь, что командир приказал его туда же, с «завтрашними».
Тот резко подошел к столу, взял оттуда какой-то мятый листок, исписанный от руки синий пастой и после слова «есть», резко приказал Роме встать.
Спать никак не хотелось. Правда, ещё с этой очевидной бессонницей здесь неплохо сотрудничала ржавая, наглухо покрытая паутиной вытяжка, которую через какое-то время ему всё же удалось нащупать в почти кромешной тьме. Из неё шел какой-то гул, который никак не был похож на обычное гулянье воздуха по трубам. Это было что-то очень необычное, можно даже сказать завораживающее. Иногда до него доходили женские смехи, а порой и какие-то очень похожие звуки стиральных машин. Да, именно их самых. Точно такой свист почему-то то и дело доходил до него, заставляя почти врасплох. Спустя небольшое время таких наблюдений всё же пришлось присесть на пол. Сил почти не было, как впрочем, и большого желания. Всё время, пока он сидел в куда более меньшей и неудобной камере, нежели была раньше, голову то и дело перебивала мысль о том, что будет завтра?. Конечно, теперь готовность умереть была так, как никогда раньше, но в тоже время, ощущение полной неизвестности как за судьбу тех двоих, так и немного за свою, никак не давала спокойно закрыть глаза и открыть их уже в следующем дне. Хотелось верить, что не заговорив о них, он хотя бы немного попытался спасти их судьбы.
Ещё, куда более карательно и удручающе было его холоднокровие к своей вере. Он понял, что тогда, на допросе, ему не пришлось думать о ней, ни разу, как в принципе и сейчас, сидя на холодном и мрачном полу. Лишь одна мысль об этом заставляла его понемногу пролетать сквозь темную яму, в которую он погружался всё глубже с каждым более-менее понятным выводом. Лишь только насильно он смог вспомнить об отце Михаиле и только тогда у него получилось хотя бы немного прийти в себя. Когда на пол стали капать слезы, бесспорно, стало ясно, что он ещё живой. Правда, чувство стыда за всё содеянное карало лишь больше. Он представлял, как там, наверху, за ним наблюдает отче, вместе со своими братьями, и не может подобрать слов.
– ААА, – резко и неожиданно закричал он, начав биться о тот самый пол своими тонкими и дряхлыми ручонками.
Он кричал будто бы из последних сил от того самого изнеможения и чувства вины. Не хотелось так жить дальше, ни на секунду. В моментах, когда легкие не давали промолвить даже на миг, он уверенно набирался сил, в один отвернувшийся момент резко вырывая всё наружу, в эту маленькую камеру.
Когда дверь открылась и в неё кто-то вошел, Рома лежал на спине, закрыв глаза и всё ещё пытаясь что-то высунуть из себя. Даже показалось, что тот человек, стоящий за дверью, первое время не мог подобрать слов. Он всего лишь молча смотрел на это лежащее и полуживое тело, осторожно держа свой автомат в руках наготове.
– Сколько можно? Убейте! Давайте же! Я не предатель! Ну же! Стреляйте! Прямо тут! – охрипшим и каким-то одержимым голосом говорил он, никак не желая умолкать. – ААА, я больше не…., – вытянул он из себя эти кричащие слова, досадно начав заливать себя остатками слез, которых не возможно было выдавить сейчас, даже разрывая свою душу на мелкие кусочки. Это было самое страшное и самое больное.
Через минуту дверь с всё тем же скрипящий и гулким стуком захлопнулась, тот самый ключ несколько раз со свистом провернулся внутри неё, а ботинки теперь зашагали куда-то вдаль, всё больше нагнетая на него ощущение полнейшего одиночества. Теперь, кажется, он стал понимать что здесь есть лишь его тело и безысходное одиночество.
По его подсчетам он сидел в этой камере уже больше шести часов. Шесть было лишь когда после долгих попыток он всё же, наконец, понял, что поспать никак не удастся. В одном из углов медленно высыхала небольшая лужа, понемногу начинающая издавать неприятный запах, а желудок, уже не стесняясь, поглощал самого себя. Когда где-то далеко, и точно не из вентиляции, послышались тихие звуки, лишь нарастающие с каждой второй секундой, он первым делом вспомнил про тот самый сон, который был в тот раз, в другом плену. Какими-то непонятными способами его мозг окончательно пытался понять, что сейчас настоящее время, но ничего не вышло. С этим лишь пришлось мириться. На этот раз ударов ботинок о пол было гораздо больше, как и ударов страха, которые, правда, лишь пытались биться чаще. Пытались так же, как и те двое парней, злостно заходивших к нему в вонючую, кислую камеру с перекошенными за спиной автоматами и, очевидно, жаждущими расправиться с этим заросшим психопатом прямо тут. Что-то останавливало всех троих. Наверное, это было то самое понимание дальнейшей судьбы, которая была никак не по силам им, никак.