Затрясся я весь, мысли делись куда-то, ответил ему:
– Да что говорить, больно страшен ты. И сам все знаешь… люди боятся меня, а совесть моя чиста, никому я зла не делал отродясь! Справедливости жажду!
Протянул он мне свиток и говорит:
– Справедливость – это самое главное, ради чего тебе жить стоит, ты почти свят и чист, нужно это людям доказать! Если желаешь помощи – отдай мне душу на попечение, буду помогать до конца дней твоих. Подпиши согласие, не пожалеешь!
– Славно он говорил, захотел я оправдаться в глазах односельчан, ну и подписал бумажку сдуру. А как подписал, тут же она и загорелась у меня в руках, а гость мой захохотал и испарился, один смрад после себя оставил.
На следующее утро проснулся, слышу, собака во дворе воет. Все бы ничего, только не имел я никакой собаки. Вышел во двор, гляжу, а не собака это, а баба с соседней улицы. Завывает – слезы рекой.
– Что, – говорю, – случилось, чего рыдаешь?
– Муж пьет, избил вот, который раз, не знаю, к кому еще податься. Хотела к тебе, может, траву, какую ведаешь или зелье? Слыхала водится в этом доме, заметили тебя в лесу. Помоги мне! К кому еще идти? Заплачу сколько есть, – и протягивает мне бутылку медовухи да сала кусок.
Почуял я в себе силу темную в то утро, а потому ответил:
– На что мне твое сало, я тебе так, все сделаю. Дал я бабе пучок укропу, что висел про запас, так для виду выдал, а сам ушел за печку, да попросил рогатого, чтобы помог ей. Ушла она от меня в то утро надолго, месяц, наверное, не появлялась.
Затем приходит снова:
– Вот, – говорит, – твоих рук дело?! – и показывает пучок черных волос в кулаке, – вернулась я домой, а муж обходительный стал, пить бросил! Радовалась я как в юности, хотела тебя идти благодарить, да через время услыхала от соседушек, что таким обходительным он стал с каждой юбкой. Да так, что троих в соседней деревне обрюхатил, гад! Сейчас, четвертую домой притащил! Держи клочья с его башки, хочу на него приворот заказать!
– А заместо сала, я тебе хряка цельного привела, вижу, знаешь ты, толк в ворожбе!
– Глянул я тогда в окошко, а на дворе хряк стоит, ушастый да упитанный, – ухмыльнулся и пошел траву искать, нашел пучок первой попавшейся, макнул в горшок свой ночной, завернул в тряпку и велел дома над мужем трясти. Поглумлюсь, – думаю, – над муженьком, а дура все одно не разберет. А сам снова за печь, да просить.
– Не ходила она ко мне больше. Уж зима пришла, зарезал я того хряка. Стою во дворе, над ним, и пью как полагается кружку крови после убоя, все как обычно, да раздумываю, в каком ящике засаливать мясо. Тут слышу, с грохотом открывается калитка во дворе, врывается мужик черноволосый, с дикими глазами и ножом в руке, бегом ко мне, перепрыгнул свина, и душить меня.
Кричит:
– К тебе моя баба хаживала? Ты ейный ухажер? Так вот знай, порешил я изменщицу, больше не достанется, ни тебе, ни другим, – нож показывает мне, а по нему кровушка красная стекает.
– Эх, – думаю, – вот значит, как ты рогатый, помог ей…
– После того случая, стали захаживать ко мне людишки, чуть не очередь строится, черные дела свои решать приходят. Много чего провертелось, всего и не расскажешь.
Капли со лба священника падали на пол, жар исходил от Захара, а на улице все сильнее галдела толпа, требуя выдать старика на расправу.
– Ты дед, торопись! Так глядишь и не успеешь, ворвутся ежели, я тебе не помощник. Одно дело покаяние, а другое гнев народа, – ответил священник, поправляя мокрые волосы.
Свечи мигом потухли от порыва ветра, во мраке дед сморщился и словно стал меньше ростом, затем в нем что-то хрустнуло и резко выгнуло спину, старичок кувыркнулся назад и замер стоя на голове. Тишина, только деревянный пол поскрипывает.
Батюшка поднял ведро с крещенской водой, подошел и несколько раз обильно окропил акробата, читая молитву.
Деду полегчало, он рухнул на пол и постанывая произнес:
– Ишь зараза какая, не нравится им! Ну ничего, помучаюсь, заслужил! Ой сынок, нет сил у меня встать, измучила нечисть старика, – провел рукой под носом, из которого струился ручеек крови.
Священник зажег свечи и уселся на пол возле Захара.
– Чувствую не успею все поведать, – откашлялся дед, – только, то, что запомнилось больше…
Батюшка перекрестил деда, и затем себя.
А он продолжил:
– Приходит давеча ко мне Марьюшка, соседка моя, и хочет детоубийство совершить, в утробе своей. Дал я ей травы для поддержания здоровья, и предупредил, чтоб без крещения младенца не трогала. Рожай, – говорю ей, – а потом уж окрестишь, тогда навались на него ночью, как кормить будешь. Другим скажешь, что случайно заспала его.