Писать… для кого и зачем?
«Я выздоравливал долго и мучительно. Реабилитация казалась бесконечной, собственное тело – непослушным, и почти полгода мне пришлось проваляться сначала по больницам, потом по каким-то крутым центрам, потом по санаториям, благо что спонсировал меня отец от души. Вернулся в родной городок я где-то в середине апреля, когда вокруг вовсю дышала горечью сирень.
Впервые за несколько лет я вошел в родную сталинку, медленно поднялся по побитым временем ступенькам, вошел в родительскую квартиру, которая казалась теперь чужой. А ведь ничего не изменилось: ни кутавшийся в полумрак длинный коридор, ни обширная, завешанная коврами и вечно тихая гостиная, ни моя спальня… И плакат Rammstein со стены не исчез, и книги никто не трогал, и мои диски как и стояли ровной стопкой на полке, так и продолжили стоять. Даже одежда в шкафу осталась на прежнем месте, будто меня ждали. Смахивали пыль с письменного стола, проветривали комнату и надеялись, что вернусь.
Я вернулся. Физически. И отец старался быть со мной прежним, и мама заглядывала в глаза – она так и не привыкла к мысли, что чуть было меня не потеряла. И старший брат, к тому времени уже женившийся и переехавший в свою квартиру, заходил часто… но все равно что-то было не то.
И поняв, наконец-то, что, я решился… И мягко объявил родителям, что хочу и дальше жить один. И что не стоит сохранять мою комнату в таком порядке, потому что домой я, увы, не вернусь. О главном я промолчал – увы, я не чувствовал, что этот дом действительно мой. Я был похож на окрепшего орла, что вернулся в родительское гнездо и почувствовал себя лишним.
К моему облегчению, родители восприняли новость спокойно. Мать слегка погрустнела, отец помрачнел, но останавливать меня никто даже не собирался. Наверное, мы все понимали, что так будет лучше, и в начале лета я вновь поселился в бабкиной квартире, которую к тому времени всерьез уже считал домом. Мать забегала часто, даже чаще чем обычно, наполняя мой холодильник кастрюльками со снедью – готовить я так и не научился, да и зачем. Раз в неделю, обычно в выходные, мы с отцом ходили на долгую прогулку в парк. Разговаривали. Вернее, он говорил, я слушал. Отец рассказывал о своей молодости, о том, как встретился с мамой, пытался объяснить, какое это счастье для мужчины – создать собственную семью, найти любимую женщину. Я вдыхал полной грудью сладость цветущих лип, слушал, соглашался и остро понимал, что настоящей семьи, детей, жены, у меня не будет. А потом возвращался в пустой дом, усаживался на диване и захлебывался водкой. До приятной дремоты. Ну почему отец травит мне рану? Внуков так ему охота? Так пусть к Лехе и лезет! Женился брат, пусть и о детях думает, так почему же я?
Лето было жарким и удушливым, незаметно подкравшаяся, сгладившая жару осень казалась спасением. В первый день учебы я и не собирался появляться в универе – это брат поднял меня с кровати, заставил собраться, засунул меня в черную ауди и довез до кругом раскинувшегося вокруг автостоянки здания.
– Вечером за тобой заеду, – кинул он.
– Я не маленький мальчик.
– А временами кажется, что очень даже маленький…
Я со злостью захлопнул дверь его ауди и направился к укутанному в марево высоких тополей универу. Погода была очумелая – осень сыпала золотом, истекала медовым светом и моросила слепым дождиком. Сидеть в такую пору в аудитории было подобно пытке, да и спать хотелось невыносимо.
Но раз уж приехал, надо идти. Знал бы, что так будет, хрен бы пошел.
Я закинул рюкзак на плечо, глянул на мобильный и понял, что опаздываю. Впрочем, оно и к лучшему – год я пропустил и теперь надо было заново обрастать знакомыми, при этом в среде, где все уже «устаканилось» – все всех знали, все разбились на группы, и мне, новичку, там, наверняка, места не было. Да я и не жалел. Не было, и ладно, я даже любил свое одиночество…
Толстая вахтерша посмотрела на меня с легкой злостью, залитые солнечным светом коридоры универа были пустыми и сонливыми, покачивала изрезанными ветвями стоявшая у стены пальма. Я свернул в боковой коридор, пробежал по ступенькам и осторожно вошел в огромную, рассчитанную на сотни полторы человек аудиторию.
А все осталось тем же – и крытые темными панелями стены, и узкие окна, света которых не хватало даже в самый солнечный день, и длинные, серые парты, ступеньками уходящие вверх, и откидные стулья, половина из которых была сломана.
Впрочем, всей аудитории нам и не требовалось – на лекции стандартно приходила четверть всего потока, то есть человек пятьдесят, сейчас и того меньше – от силы тридцатка соберется. А чего уж там – посещаемость необязательна, то, что бубнит профессор до конца понимает хорошо если пара людей из всей аудитории, а остальные и понимать не собираются. Им диплом нужен, бумажка о законченном высшем, ни на что большее они, собственно, и не претендуют. А уж тем более не согласны тратить на все это драгоценное время. Уж я-то знаю.