Война немцам-то тоже не в радость была, народ на войну позабирали, робить стало некому, и нас растолкали кого куда, а я попал на работу в деревню, к бауреру, по-ихнему это крестьянину, Куртом звали. Хромой был, но робил сам до мокрой рубахи, и я потом умывался вместе с ним.
Хлеб без пота не быват. Жил у них, как свой, и спал в избе, и ел за одним столом, только вот спать пришлось мало, у них полатев нету ни зимой, ни летом. Вот тама, у немцев, я и познал крестьянско дело так, что при советской власти ужо в колхозе меня за агронома принимать умные-то люди стали, да все одно впрок не пошло, партейцы оказались умнее, хоча ни плуга, ни граблей в руках не держали… Ладно, опосля про немцев расскажу, а теперя поешь с дороги, с морозу, заболтался я с тобой.
Дед Сергей достал ухватом из печи чугунок и, наливая поварешкой в глиняную чашу, продолжал:
— Похлебай шши. Ноне капуста добрая уродилась на счастье людям. Пока ишшо и свежу едим, и квашеной запаслись, обижаться на огород-кормилец не приходится. Кто робил на огородах, все уродилось, слава Богу.
После сытного обеда, по тем временам даже сказочного, для меня необычного — щей из свежей капусты, куска домашнего хлеба и горошницы с одуряющим запахом деревенского подсолнечного масла — мы с дедом Сергеем отправились в правление колхоза, где мне следовало расписаться в получении своего осеннего заработка.
Деревня была залита светом холодного, окруженного маревом солнца на безоблачном небе. Улица была пустынна.
— Дед Сергей, а почему даже ребятишек не видно на улице? Утром не видал, и сейчас не видно, — удивленно поинтересовался я.
— С голой жопой да ишшо в мороз босиком по снегу много не набегашь, дома сидят. Малышня даже в нашу деревенскую школу не вся ходит — нет ни одежи, ни обувки, а то и попеременке бегают, седни один, завтра другой, — рассказывал мне дед Сергей под хруст снега под ногами, — малы ишшо ладно, а вот постарше ребята, кому в соседню деревню в школу ходить — половину тоже дома сидят. До войны часто ишшо на лошадях возили али на санях, а ноне лошадей самих возить надо… Обносилась совсем деревня, хоча и до войны ниче хорошего, окромя работы не было, но голы не ходили. Че делать? По весне, как солнышко пригреет, все побегут к учителке, кто в чем, а больше босиком, до следующей зимы…
Навстречу нам приближалась женщина, закутанная в темный платок и в больших, подшитых мужских валенках. Увидев и узнав ее, мой спутник остановился.
— Здрасьте, Сергей Егорович… Вам седни пока ниче нету…
— Кому принесла седни?
— Тете Моргуновой, — запинаясь, выдавила девушка.
— На ково?
— Не знаю, Сергей Егорович! Конверт взяла дочь тети Моргуновой, а я у порога, у дверей стояла… тряслась, и не помню, сколько, а как тетя Моргунова заголосила, как завыла… ну я и убежала.
Дед Сергей стоял, молчал. Плечи его опустились, руки обвисли, спина заметно сгорбилась, он смотрел себе под ноги, левой рукой снял с головы старую, много повидавшую шапку-ушанку, правую сунул под мышку левой, сдернул рукавицу и, шевеля губами, медленно несколько раз перекрестился и продолжал стоять с открытой головой, не замечая мороза. Девушка-почтальон, не простившись, незаметно ушла.
Я подошел к нему и попытался взять у него из руки шапку, но он заметил мое движение, торопливо надел ее на седую, лохматую голову сам.
Молча, неторопливо мы пошли к правлению колхоза.
— Ноне в деревне у нас своей почты не стало, с войной закрыли, — заговорил со мной дед Сергей, — а ходит к нам, почту носит через день, из соседней деревни ладная девка Тамара. Хуч и молода, а сердешная, ты видел ее. Всех в деревне знат по имени, у кого забрали на войну, даже ребятишек знат. А уж как Тамару вся деревня знат, так и говорить неча: ждут, когда она придет, ночи не спят, думают, че принесет. Почитай, в каждой избе сидят с утра у окошка, смотрят — повернет Тамара к воротам али мимо пройдет, к кому повернет. Сердце-то у всех ужо с утра наружу рвется у матерей, у стариков, у баб. А если повернет к избе, у всех душа замирала — похоронка али письмо. Все ждут, что принесет: треугольник-письмо — радуются до слез, Бога хвалят. А ежели казенный конверт из военкомату, знобит людей, руки трясутся, не могут конверт взять, боятся. А прочитают и опосля так воют, на всю деревню слышно, да ишшо ребятишки подпевают, ежели похоронка. Да на сердце потом, особливо у стариков тяжело: отпеть-то не могут, церквей-то нету, все порушили, а от Бога куда денешься.