Писать о фронтовых событиях, передавать чувства, которые я испытывал, для меня очень сложно. Все, что я делал на войне, освещено идеями мести и ненависти, главное было — убивать врагов. А впоследствии эти враги превратились в моих друзей, в тех людей, среди которых я доживаю свою жизнь. Мы сейчас смотрим на прошедшую войну другими глазами, по-другому думаем о ней. Мы стали другими. И время стало другим. И оно заставляет нас быть самими собой, быть откровенными и, главное, честными в оценке прошлых событий.
Все, что связано с фронтом, можно объяснить только сердцем, а оно бессловесно. Все пережито не раз в кошмарных снах, болях и мучениях, пережито во времени. Все в прошлом, и сейчас даже в мыслях возвращаться к этому нет сил. Но война сделала главное — она превратила мою ненависть к врагу в ненависть к войне, ко всему, что может ее вызвать, ко всему, что способствует возникновению несправедливости, что угрожает жизни человека.
Часто приходилось слышать: «…Мой отец, мой дедушка мало рассказывали о войне, а чаще молчали…» Но, если рассказывали, то в большинстве случаев какие-то фронтовые байки. Рассказывал и я.
.. Двое суток голодные сидим в болоте с пушкой и ждем студер, американский грузовик «студебекер», который возил продукты. Пока его вытаскивали из болота, сперли из него ящик тушенки. Пока несли, съели одну банку, потом насытились всем расчетом, а жажду утолили водичкой из лужи. Последствия представить нетрудно: всем расчетом три дня не застегивали штаны ни днем, ни ночью. Командир батареи приказал повару: «Пока не просрутся, не давать жрать». Матерился, естественно. А мы позеленели, нас покачивало, и повар потихоньку подкармливал нас кашей.
О войне, фронтовой судьбе солдата самому рассказывать непросто. Выжил, и ладно. Ворошить, вспоминать прошлое тоже нужны силы, а силенок с каждым днем становится все меньше и меньше, как и самих ветеранов.
О себе могу сказать: воевал, как мог, как получалось: будучи в пехоте — стрелял, будучи артиллеристом — тоже стрелял, делал свою работу с сознанием дела, в духе патриотизма, рвался вперед, как и все… Все закончилось через полгода.
Яркая, мгновенная вспышка, судороги по всему телу, боли не почувствовал. Не было боли, помню только вспышку перед собой, и все. С трудом прихожу в себя. Очнулся, лежу в крестьянской хате, кисти рук на груди, перебинтованы, на левой — бинты в крови, тут же, на груди, лежит что-то, похожее на пирожок, что-то съедобное… Женское лицо перед глазами, ложка… Все медленно тускнеет и исчезает.
И новая картина — лежу на нижней полке железнодорожного вагона, начинаю понимать: голова перебинтована, кисти рук тоже, левая через бинт кровоточит… На полке напротив лежит что-то накрытое простыней, под которой просматривается силуэт лица. Соображаю — мертвый… Сильная головная боль… Меня укладывают на носилки. Ночь… кругом какие-то люди.
В какой-то момент осознаю, что в одно мгновение ушла моя надежда дойти до Берлина, логова врага, и вернуться домой с чувством гордости за участие в войне, за Победу… Но эти мысли уже так не будоражат мою душу. Успокоился. Почему? Объяснить не могу, не знаю.
В ГОСПИТАЛЕ
Я в Киеве, в госпитале, напоминающем сортировочный пункт. Меня осматривают врачи, чем-то пытаются, как мне казалось, меня прощупать, определить, есть ли в черепе дырка или трещина. Затем кормят горячей едой, кто-то из раненых приподнимает мою голову и вливает в рот ложкой суп, причем искренне материт меня за мою неловкость, когда он проливается. С довольной физиономией угощает меня настоящей папиросой, которую выпросил чуть ли не у раненого генерала Ватутина, если я не путаю. Начинаются попытки поднять меня и провести по палате. Выяснилось — ноги работают, но мучают головные боли, хотя сознание возвращается. Все окружающее стал воспринимать с пониманием.
Не рассчитав свои возможности, я однажды сам отправился в туалет, там порвал тесемку, которая завязывалась узлом и держала кальсоны. Из туалета я приплелся без кальсон, оставив их в туалете на ярость сестре. Позднее, если вставал с постели по любому случаю, ради шутки все в палате начинали орать:
— Сестра! Максимов в туалет пошел…
И сестра бежала ко мне, и кричала под гогот раненых:
— Стой, гадюка, давай сама кальсоны сниму, — и пыталась снять с меня штаны, даже если я и не думал о туалете.
Однако война не забывала меня, не отпускала, мысли приходили о разном, о чем раньше даже не думал. Война наделила меня еще непонятным чувством: ужасом, противоречивостью. Стали закрадываться чувство отрицания происходящих событий, сложность понимания своей роли в кошмаре войны, безумного хаоса и всего, что делала война с человеком.