— Ты! Ничтожество, тварь… Как смеешь… Предался Врагу! — Наверное, Манвэ ударил бы Золотоокого, но Варда остановила его.
— Успокойся. Он только майя, и слаб душой. А Мелькор искушен во лжи и злых наваждениях. — Ласковым был ее голос, но холодным — ее взгляд.
Манвэ снова сел.
— Иди, — сурово сказал он. — Пусть Ирмо целебными своими снами изгонит зло из души твоей. Ступай! А вы, — он обвел взглядом всех остальных, — запомните: коварен Враг, ложь его совращает и мудрейших! Но тот, — он возвысил голос, — кто поддастся искушению, будет наказан, как отступник! Запомните это!
О да. Враг коварен. И оболгать своих собственных врагов умеет. И весьма искусно. Нет, Борондир, этому я не поверю. Да, я могу поверить тому, что не радостно было Манвэ слышать слова золотоокого своего майя, но чтобы он ТАК набросился на него — никогда. Как и ты никогда не поверишь в то, что Мелькор был именно врагом, злодеем, предателем и убийцей.
Впрочем, это записано куда как позже Первой Эпохи. И, видно, много претерпел писавший в жизни от верных Свету, если с такой злобой отзывается он о Валар. Да, для него они уже точно подлые враги. Могу предположить, что этот человек записывал свою повесть после какой-то страшной потери, причем претерпел он все это от тех, кто верен Валар. Стало быть, либо после Войны Гнева, или еще много позже — после нуменорских походов в Средиземье. Все же сдается мне, что Книгу в основном составляли где-то во Вторую Эпоху, по уцелевшим преданиям, по обрывкам рукописей, переосмысляя прошедшее уже по-новому. Вот и еще одно проявление Тени — когда Враг в мыслях людей становится страдающим божеством, ибо имя Валар осквернено неправедными деяниями во имя Света.
Манвэ тут прямо нуменорский государь где-то начала Падения. Ну один в один!
…В мягкий сумрак садов Ирмо вошел Золотоокий. Ему было горько и больно; он не мог понять — за что? Не мог поверить словам Манвэ: «Все это наваждение; Тьма — это зло, и за Тьмой — пустота». «Но я же видел, я видел!» — повторял он, сжимая руками голову, и слезы обиды текли по его щекам. Кто-то легко коснулся его плеча. Золотоокий обернулся — рядом стоял его давний друг, ученик Ирмо. Его называли по-разному: Мастер Наваждений, Мечтатель, Выдумщик, Чародей. И все это было правдой. Он такой и был, непредсказуемый и неожиданный, какой-то мерцающий. И сейчас Золотоокий смутно видел его в сумраке садов. Только глаза — завораживающие, светлосерые, ясные. Казалось, он улыбался, но неуловимой была эта улыбка на красивом лице, смутном в тени темного облака волос. Его одежды были мягко-серыми, но в складках они мерцали бледным золотом и темной сталью. Золотоокий посмотрел на него, и в его мозгу вспыхнуло новое слово — Айо, и это слово значило все, чем был ученик Ирмо.
— Что случилось? — спросил он, и голос его был глубок и мягок.
— Мне не верят, — со вздохом, похожим на всхлип, сказал Золотоокий.
— Расскажи, — попросил Айо, и Золотоокий заговорил — с болью, с обидой, словно исповедуясь. И когда он закончил, Айо положил ему руки на плечи и внимательно, серьезно посмотрел в глаза Золотоокого, и лицо его в этот миг стало определенным — необыкновенно красивым и чарующим. — Это не наваждение, поверь мне. Это не наваждение. Я-то знаю, что есть наваждение, а что — истина.
— Но почему тогда?..
— Я не знаю. Надо подумать. Надо увидеть мне самому…
— Но я… — Он не договорил.
Айо коснулся рукой его лба и властно сказал:
— Спи.
И Золотоокий тихо опустился на землю; веки его словно налились свинцом, голова упала на плечо… Он спал.
Сказала Йаванна, горько плача:
— Неужели все, что делала я, погибло? Неужели прекрасные Дети Илуватара очнутся в пустой и страшной земле?
И встала ее ученица по имени Весенний Лист.
— Госпожа, позволь мне посетить Сирые Земли. Я посмотрю на то, что осталось там, и расскажу тебе.
На то согласилась Йаванна, и Весенний Лист ушла во тьму.
Почва под ногами была мягкой и еще теплой; ее покрывал толстый слой извергнутого вулканами пепла. Как будто кто-то нарочно приготовил эту землю, чтобы ей, ученице Йаванны, выпала высокая честь опробовать здесь, в страшном, пустом, еще не устроенном мире, свое искусство. Соблазн был велик. С одной стороны, следовало, конечно, вернуться в Валинор и рассказать о пустоте и сирости Арды, а с другой — очень хотелось сделать что-нибудь самой, пока некому запретить или указать, что делать… Очень хотелось. И она подумала — не будет большой беды, если я задержусь; совсем немножко, никто и не заметит. Она не думала, что сейчас идет путем Черного Валы — пытается создать свое. Она не осознала, что видит. Видит там, где видеть не должна, потому что в Средиземье — Тьма, и она знала это, а во тьме видеть невозможно. Но сейчас ей было не до того. Она слушала землю. А та ждала семян. И Весенний Лист прислушалась, и услышала голоса нерожденных растений, и радостно подумала — значит, не все погибло, когда Светильники рухнули. То, что было способно жить в новом мире, — выжило. Она взяла горсть теплой, мягкой, рассыпчатой земли, и была она черной, как Тьма, и, как Тьма, таила в себе жизнь. И Весенний Лист пошла по земле, пробуждая семена. Она видела Солнце и Луну, звезды — но не удивлялась. Почему-то не удивлялась. Некогда было. Да и не могла она осознать этого — пока. А все росло, тянулось к небу, и вместе с деревьями и травами поднимался к небу ее взгляд. И забыла она о Валиноре, захваченная красотой живого мира.
И все же скучно было ей одной. И потому появились в мире поющие деревья и говорящие цветы, цветы, что поворачивали свои головки к Солнцу всегда, даже в пасмурный день. И были цветы, что раскрывались только ночью, не вынося Солнца, но приветствуя Луну. Были цветы, что зацветали только в избранный день, — и не каждый год случалось такое. Ночью Колдовства она шла среди светящихся зловеще-алых цветков папоротника, что были ею наделены спящей душой, способной исполнять желания. Но такое бывало лишь в избранный час. Со дна прудов всплывали серебряные кувшинки и мерно покачивались на черной воде, и она шла в венке из мерцающих водяных цветов. Она давала души растениям, и они говорили с нею. И духи живого обретали образы и летали в небе, качались на ветвях и смеялись в озерах и реках.
И вырастила она растения, в которых хотела выразить двойственность мира. В их корнях, листьях и цветах жили одновременно смерть и жизнь, ибо полны были они яда, который при умелом использовании становился сильнейшим лекарством. Но более всего ей удавались растения, что были совсем бесполезны, и смысл их был лишь в их красоте.Запах, цвет, форма — ей так нравилось колдовать над ними! Она была счастлива, и с ужасом думала о возвращении. Ей казалось: все, что она создала, будет отнято у нее и убито… Но она гнала эти мысли.
В тот день она разговаривала с полевыми цветами.
— Ну, и какая же от вас польза? Что мы скажем госпоже Йаванне в вашу защиту, а? Никакой пользы. Что же мы будем делать? Как нам оправдать наше существование, чтоб не прогнали нас?
— Наверное, сказать, что мы красивы, что пчелы будут пить наш нектар, что те, кто еще не родились, будут нами говорить… Каждый цветок станет словом. Разве не так?
Весенний Лист обернулась. Кто-то стоял у нее за спиной — высокий, зеленоглазый, с волосами цвета спелого ореха. Одежда его была цвета древесной коры, а на поясе висел рог охотника. Сильные руки были обнажены до плеч, волосы перехвачены тонким ремешком. Весенний Лист удивленно посмотрела на пришельца.