Я словно прибывал в трансе, все - то время, пока неосознанно читал сокровенные мысли сестры, вместе с ними читая и ту боль, что сам причинил ей, сорвавшись на нее. Прикрыв глаза, я тряхнул головой и «очнулся», заставив себя выйти из мыслей сестры, чтобы не нарываться на еще большее разочарование с ее стороны. Для себя я решил, что обязательно поговорю с ней. Попрошу простить меня, а потом мы вместе с ней обдумаем все возможные варианты дальнейших наших с ней действий. Остановившись в своих мыслях на этом решении, я направился в наше пристанище на следующие несколько лет. В небольшую квартирку на последнем этаже одного из домов последнего образца типовой городской архитектуры 30 – 40х голов века девятнадцатого. И я не ошибся, Рината уже была там. Понаблюдав за ней, не пересекая порога ее комнаты, я не решился заговорить с ней и отправился к себе, и, взяв в руки книгу, устроился с ней на кровати и принялся читать. Вообще, в то время я очень много времени проводил в своей комнате за книгами, или пытаясь написать хоть одно маленькое стихотворение. Но с тех пор, как я стал бессмертным, мой поэтический дар пропал, и я не мог зарифмовать даже самой крошечной строчки. Деда, как мы с Ринатой в обществе называли Анатаса, раздражало это мое бессмысленное время препровождение с книгами или листами бумаги, которые потом разлетались по комнате рваными, мятыми клоками. Но было и то, что Анатаса очень удивляло, а именно, как нам с моей названой сестрой удается уживаться под одной крышей уже, как оказалось, больше десяти лет. Признаться, я не заметил, что прожил уже больше десятилетия в качестве «иной формы жизни». Может потому, что мы часто меняли места своей «жизни»? Переезжая из города в город, из деревни в деревню, из страны в страну. А может и по тому, что время для нас идет иначе, чем для живых? Скорее всего, именно так оно и есть. А может, и по тому, что у нас с Ринатой были разные способы заполнить ту пустоту во времени, что несла с собой вечная жизнь. У меня книги, а у нее альбомы и графитовые карандаши. Она рисовала. Что бы с ней не происходило. Какая бы мука не завладела ее воистину чуткой и ранимой душой, моя сестра просто шла и рисовала…
Начало второй мировой войны, а для таких же русских, как я, великой отечественной одна тысяча девятьсот сорок первого года, мы встретили на севере Германии еще в марте одна тысяча девятьсот тридцать девятого, в одной из мелких, симпатичных деревушек. Гитлер мобилизовал в свою армию всех мужчин, включая только что ставших подростками мальчишек. Ни один из них еще не знал, что в скором времени просто отдаст свою жизнь ни за что. За пустые слова. Слова воистину сумасшедшего человека. И это было просто ужасно, но это ни кого не волновало. Мы следовали за войной из страны в страну, из города в город, сметая на своем пути все живое. Как саранча, уничтожающая все на своем пути. Мы упивались горячим напитком жизни, как элитным вином. При этом Анатас не уставал поучать нас, говоря, что кровь самое лучшее, что могут дать нам люди. Но в это скорее он пытался убедить самого себя, чем нас с Ринатой. Потому что война уничтожала людей в таких количествах, что их кровью можно было бы упиваться на протяжении всего века, а мы уже были сыты ей едва ли не до тошноты. Хотя, Анатас продолжал убивать. Он убивал уже просто ради развлечения, чтобы потешить себя. Меня это просто выводило из себя, но Анатасу было плевать. Он просто упивался этим триумфом смерти над жизнью, тем, как люди истребляют друг друга. Но я уже не мог на это смотреть.