На крыльце их дома, как и сказал Андрей, действительно стояла его супруга и, в волнении всматриваясь в ночь и теребя на себе левой нежной ручкой старый вязаный платок, а правой нежной ручкой держала чуть навесу, не менее старый, большой и довольно тяжелый для женской руки масляный фонарь. Завидев в темноте двора силуэт супруга, женщина сбежала по широким мраморным ступеням и подошла к нему, все так же держа в руке фонарь. Она, как и он скорбно оплакивала детей их. Они обнялись и, постояв так минуту – другую, пошли к крыльцу и, поднявшись по нему, вошли в дом. Жена твоего пра – прадеда поинтересовалась у него, не желает ли он отужинать, но он лишь отрицательно мотнул головой и, сказав ей, что ему срочно надо работать, закрылся в своем кабинете и стал вспоминать те слова, что в отчаянии произнес над могилами детей своих, пробудив тех от сна и обрекя их на вечные скитания по земле. Вскоре, а точнее в ту же ночь, твой пра – прадед вспомнил дословно и записал текст завета – проклятья и запечатал его сургучной печатью до семнадцатилетия младшего своего сына Артемия. В день, когда юноше исполнилось семнадцать лет, конверт с текстом завета – проклятья был вскрыт и твой пра – прадед зачитал его своему сыну как строгий наказ и молодой человек, как воспитанный и честный юноша строго исполнил его. С тех пор завет передавался из поколения в поколение нашей семьи, но с 1780 года лист с текстом завета – проклятия был утерян и то, что я тебе сейчас поведал, мой мальчик, все, что сохранилось и передавалось об этом проклятье в нашей семье с тех пор. Отец вздохнул тяжко и встав из – за стола, вышел из нашей комнаты в коридор. Через пару минут, хлопнула старая, скрипучая входная дверь барака, отец вышел на улицу, оставив меня и маму в нашей комнате, слушать эхо своего рассказа. Конечно, на этом воспоминании можно было и остановиться, но моя память, все равно «услужливо» открыла мне все то, что произошло в ближайшее время после того памятного разговора с отцом, который больше напоминал простой монолог.
Легенда о семейном, а точнее родовом проклятье нашей семьи впечатлила меня тогда довольно сильно. В ту ночь я не сразу смог заснуть и довольно длительное время ворочался на своем топчане, вертелся с боку на бок, а в голове, в мыслях, все ярче и ярче возникали образы по рассказу отца. Образы пра – прадеда и его семьи. Наиболее ярко моему мысленному взору тогда предстали именно те трое, Андрей, Михаил и Марина. Отец говорил, что они были необычаянно бледны, а взор их был наполнен каким то злым огнем… Я словно сам стал участником тех событий. Те трое… они были необычаянно красивы, притягательны какой то дьявольской красотой, как и рассказывал отец. На следующее утро я проснулся и снова стал размышлять над этой легендой. Я весь день провел думая и анализируя то, что рассказал мне отец. Его рассказ был интересен, необычен и в то же время крайне пугающь, но время и множество различных дел, в том числе и учеба, вытиснили в скором времени эту легенду из моих мыслей и я стал забывать ее. Шло время и по мере того, как рассказ отца обрывками всплывал в моей памяти, я стал ловить себя на мысли и усмехаться ей, что это всего лишь красивая сказка, а я больше в них не верю, так как не маленький мальчик. Так же я периодически ловил на себе пристальный, наполненный заботой и любовью взгляд мамы. После того разговора прошла всего пара – тройка дней, на тот момент, я сидел за столом в общей комнате и, кажется, делал какие то домашние задания. Мама хлопотала по дому, убиралась в нашей общей комнате. Я взглянул на нее и уже собрался было перейти с учебниками в свою каморку, дабы не мешать ей, но она отложила тряпку в сторону, вытерла мокрые руки о свой передник – фартук и, подойдя к столу, взяла стул и придвинув его поближе ко мне, села и посмотрела мне в глаза и проведя по моим волосам рукой, сказала, а точнее спросила:
- Димочка, сынок, поговори со мной. Расскажи, маленький мой, что тебя тревожит?
Мама… Мне досих пор трудно сказать о ней была, хотя и прошло уже девяносто пять лет с тех пор, как я виделся с ней в последний раз. Она запомнилась мне, как утонченная, чуткая и очень внимательная женщина с добрым сердцем и красивыми серо – голубыми глазами. У Аннушки, как называл маму отец, был утонченный характер и желание везде создать неповторимую атмосферу уюта, вот и тогда она прервала свои привычные хлопоты и силилась понять, то что будоражило тогда меня. Будоражило и волновало мальчишку лет дести – двенадцати. Я не был до конца уверен, что отец рассказывал ей легенду о семейном проклятье, вообще. Рассказывал ли он ей ее задолго до моего рождения, и могла ли она ее впоследствии забыть, не принимая за правду. Конечно, могла, но я не был в этом уверен. Спросить напрямую, я не решился. Посмотрев ей в лицо и заглянув ей в глаза, я все понял без слов. Он ничего ей не рассказывал. Поэтому, я, чуть улыбнувшись, ответил:
- Успокойся, мама. Все хорошо, меня ничего не тревожит. То, что рассказал отец, безусловно, не может не впечатлить, но я уже не ребенок, чтобы верить в такого рода сказки. Мне скоро школу заканчивать! – последнюю фразу я произнес уже с серьезным лицом.
На самом же деле мою душу разрывали два противоречивых чувства. Чувства страха и… любопытства, но и они в скором времени оказались заглушены, перекрыты моей повседневной жизнью. Конечно же, на первом месте у меня была учеба, потом шла поэзия, а в скором времени свое место заняла и работа на заводе, которая в скором времени стала заключаться в растрате моего поэтического дара на рекламные слоганы продукции и партийные агитационные листовки. Я уже почти забыл эту легенду, да и тот разговор с отцом, но встретившись сейчас с Анатасом, вспомнил ее в мельчайших подробностях. Видимо, воспоминания глубоко захватили мое сознание, так как он перестал усмехаться, и смотрел на меня спокойным взглядом своих пронзительно серых глаз. Его взгляд был холоден и пронизывающ, как самая холодная сталь, но заглянув в его глаза, я заметил в их глубине поблескивающие искорки доброты и… отеческой заботы, а еще в них были огоньки повелевания, они то и заставили меня приклонить голову и позволить ему говорить дальше. Его голос был строг, но заботлив, а тон разговора мне тогда показался, добр и спокоен. Он ни в коей мере не бранил меня за содеянное, я бы сказал, что Анатас был даже рад тому, что произошло со мной. Он опять улыбнулся мне и, положив руку мне на плечо, медленно повел в темную глубь переулка. Я не боялся его. Более того, с ним я ощущал себя в безопасности и даже прибывал в спокойствии. Он говорил, а я слушал, но почему то более ничему не удивлялся и несмел до поры, задавать ни единого вопроса.