Один раз нас припахали в оцепление на вокзале. Там происходила отправка местных призывников в ряды СА. Помятуя события, виденные нами по пути в учебку, я примерно представлял себе такие «проводы» и немного побаивался за свое драгоценное здоровье. Однако все прошло сравнительно гладко, несмотря на воодушевление, с которым родные и друзья рекрутированных пытались прорвать цепь нашего оцепления. По местной традиции почти все провожающие мужеска полу были укурены в хлам, а иные еще и пьяны до кучи. Причитали и кричали матери, рыдали девицы, клянясь в вечной любви и обещая дождаться любимого (ага, слышали про такое), друзья же поддерживали убывающих бодрыми криками, плотоядно поглядывая на плачущих девиц. За нашей цепью стояли местные менты, привыкшие к подобного рода мероприятиям и лишь изредка вмешиваясь в процесс прощания, время от времени угощая через наши головы дубинками особо активных провожающих. Мои потери составили синяк на ноге, оторванная петлица с птичкой, полуоторваный погон и небольшой испуг, когда передо мной вылез совершенно дикого вида пьяный туркмен неопределенного возраста с всклокоченными волосами, раскрасневшейся рожей и нехорошим выражением лица. Он держал в руке детского вида перочинный ножик и все норовил меня куда-нибудь ткнуть или делал вид что хочет, демонически при этом хохоча. Перспектива проткнуть пузо или иной орган даже таким ножиком меня не радовала и я вяло отмахивался от него ногами, с тоскою думая о том, когда же все это закончится. К моей радости, за моей спиной возник толстый мент и с криком «Да хуле ты на него смотришь?!!» угостил владельца ножика дубиналом, отчего тот заорал, схватился за голову и скрылся в толпе. Одному парню не из нашей роты разбили голову бутылкой, но на этом потери и закончились.
Студенты
После того, как мы прослужили чуть больше месяца, по казармам пополз упорный слух, что всех, кто был призван, обучаясь на дневном отделении ВУЗов, где была военная кафедра, будет уволен из рядов СА и отправлен доучиваться. И что, якобы, уже подписан соответствующий приказ министра обороны (или нападения, черт их разберет). Командование наше эти слухи упорно опровергали, но, как известно, чем упорнее в нашей стране опровергают слухи, тем выше их достоверность. Через неделю вышеупомянутый приказ зачитали во время общего построения части на плацу. Студенты возликовали, остальные же, не подпадавшие под этот замечательный приказ, сильно насупились и затаили обиду. С этого дня «студентам» в казармах житья не стало. Их метелили сослуживцы на чем свет стоит, командиры придирались по любому поводу, их посылали на самые тяжелые и грязные работы и наряды, чтобы напоследок службу почувствовали. Многие уехали домой, украшенные фингалами под глазом, «на память о службе». Причину такого явления объяснить трудно, то ли зависть, то ли еще что, загадочна русская, да и вообще, советская душа. Лично я этим ребятам по-хорошему завидовал.
Косилово
В середине лета случилась самая жуткая жара, какую я вообще переживал когда-либо. Занятия на улице были отменены, в столовую мы ходили без верхней части х.б., накинув на плечи полотенца. На улице стоял железный полтинник в тени. Казарму еще недели две назад начали ремонтировать, все койки были вынесены на улицу, на край плаца, а постельные принадлежности скатаны в рулоны и завернуты в плащ-палатки на панцирных сетках. На ночь все это разворачивалось и расстилалось. Теперь мы спали на улице.
Друг мой Леха подлейшим образом залег в местный госпиталь. Случилось это следующим образом. С утра у нас по распорядку было физо, а у Лехи после подъема было отвратительнейшее настроение, судя по всему, на него навалился жуткий депрессняк, во всяком случае, глаза его энтузиазмом не пылали. Вяло пробежав два круга он нагло уселся на скамейку, обхватив голову руками, чем вызвал искреннее изумление нашего сержанта, слегка офигевшего от такой борзости. Сержант подошел к нему, вопросив его о причине такого поведения. В ответ Леха промямлил что-то маловразумительное, на что встревоженный сержант отреагировал совсем уже нетрадиционным образом — вместо того, чтобы дать Лехе воспитательного леща и окончательно излечить от недуга, тот обеспокоился его здоровьем и отправил в медпункт, ибо Леха жаловался на головокружение и нестерпимую головную боль. Ей-богу, легче было заговорить зубы бешенной собаке, чем нашему сержанту, но Леха играл настолько убедительно, что сам Станиславский наверняка сказал бы «Верю!!!», а уж сержант наш поверил точно. В медпункте Леха морщась от гипотетической боли, поведал фельдшеру о том, что во время подъема ударился головой о койку и с тех пор себя плохо чувствует. Позже мне он рассказал, что накрутил себя настолько, что у него и в самом деле разболелась голова и начало подташнивать. На предложение попасть себе в нос указательным пальцем Леха убедительно ткнул себя пальцем в ухо, затем в глаз, короче, симптомы сотрясения головного мозга были налицо. На всякий случай его спросили, не бил ли его кто, а если да, то кто именно, и сколько их было. Но Леха стоял на своем — шел, упал, ударился…