— Сын мой… повесился.
Из сбивчивого рассказа Фединой матери, которая то и дело всхлипывала, мы узнали, что случилось это после полуночи. Они были вдвоем. Отметили наступление Нового года, выпили по стакану вина. Федя почему-то расплакался. Сказал матери, что сходит в сарай, принесет дровишек. Долго не возвращался, и мать стала беспокоиться. Вошла в сарай, окликнула, посветила спичкой. И вдруг заметила, что на веревке, перекинутой через балку, висит человек. Горло перетянуто петлей, в ногах раскиданная охапка дров. «Сынок…» Хватаю скамейку, тесак, подбегаю к нему. Дотягиваюсь до веревки — не знаю, откуда силы взялись… Он падает, хочу поддержать, хотя понимаю, что все уже бесполезно… Вот — нашла у него в кармане. Это он тебе…
Продолжая всхлипывать, женщина протягивает Валентину клочок бумаги. Король читает вслух:
«Братва, простите меня, но больше так жить не могу. Много сделал я людям пакостей. На моих глазах бросилась под трамвай женщина, у которой я вытащил пять детских карточек на продукты и хлеб… Уходя от вас, прошу: станьте вы, наконец, людьми, не приносите людям горя в новом 45-м году — его и без этого кругом хватает… Очнитесь, милые мои. Не так вы все живете. И я жил не так. Поэтому и решился… Прошу, Валя Король, похороните меня «по-босяцки». Прощайте.
Ф. А. 1/I 1945 г.»
Его посмертную записку привожу я, конечно, по памяти. Может, слова какие-то были другими, но за содержание ручаюсь.
Смерть Артиста и эта записка были для нас, как гром среди ясного неба. Все вмиг протрезвели. При гробовом молчании Валентин достал зажигалку, и листок запылал желтым пламенем.
— Не было никакой записки, — сказал он, обращаясь к матери Федора и ко всем нам. — Милиция не должна знать.
Об этом случае говорили тогда все воры Москвы. Некоторые были склонны считать, что Артист сошел с ума, — не случайно, дескать, так ловко умел прикидываться ненормальным, попадая в ментовские лапы.
Валентин на словах с этим соглашался, чтобы сгладить то впечатление, которое произвела на нас записка. Хотя он лучше других знал своего друга и подельника, ценил его здравый ум. А разыгрывать психов они прекрасно умели оба.
Федю Артиста похоронили, как он и просил, со всеми «босяцкими» почестями. Было много венков, духовой оркестр. Гроб несли Король, Шанхай, Витька со Сретенки — тоже «вор в законе»… Когда тело предавали земле, рядом с покойным Валентин положил нож, бутылку водки и колоду карт. Так полагалось, когда хоронили вора.
Милиция во время похорон никого не тронула, хотя и собрался весь цвет Москвы «босяцкой».
Нас с Костей это событие так потрясло, что на другой же день после похорон мы сразу уехали в Электросталь и жили там почти месяц. Съездили к тете Марусе, Костиной маме. В лагере, сообщала она, сейчас только и разговоров, что об амнистии, которую ожидают после победы. Побывали в детском доме у моего брата Виктора, — на судьбу он не жаловался, всем был доволен. Вместе сходили на кладбище — погоревать на могилке у родителей и младшего братика.
Костя опять замкнулся и все молчал, уставясь глазами в одну точку. Как-то, когда мы вдвоем коротали время за картами у него дома, он неожиданно для меня резким движением смел со стола колоду:
— Собирайся, пошли, — сказал Костя решительно. — Хочу извиниться перед тетей Фросей и вернуть ей долг.
Он попросил свою бабку положить в сумку что-нибудь повкуснее из продуктов, которые мы привезли с собой, достал пачку денег.
Для тети Фроси наш приход был полной неожиданностью.
Костя, выложив на стол все, что мы принесли, подошел к ней:
— Тетя Фрося, ваши карточки украл тогда я. Простите, если можете.
— Дело прошлое, — она вдруг часто-часто заморгала глазами. — Одно тебе скажу, сынок: на чужом несчастье сыт не будешь. Запомни это…
Когда шли домой, Костя тронул меня за плечо:
— А знаешь, Артист, по-моему, правду написал.
На допросах и между допросами. Портрет со старой фотографии
Рассказать все это Ивану Александровичу я смогу, наверное, лишь за несколько вечеров. Хотя воспоминания о пережитом проносятся в голове за считанные секунды — их ведь не надо облекать в слова. Правда, иной раз всплывет в памяти дорогой сердцу образ или случай, сыгравший с тобой злую шутку, — и задумаешься.
Я лежал на нарах, притворяясь, что сплю, но в мыслях был далек отсюда, весь погруженный в далекое прошлое.
— Намаялся, бедный. Замучили эти проклятые «менты», — причитал чуть ли не каждые пять минут балаболка-сокамерник. Нарочито громко, пытаясь, как видно, меня разбудить.