Простить этого я не могу. Высказываю Люсе все, что о ней думаю. Она плачет, клянется, что с этим парнем у нее «ничего такого не было», уговаривает остаться. Но решение у меня твердое — уйти. Прежде не замечал я за собой такого пережитка, как ревность. Наверно, повода не было. И вот теперь понял, что значит страдать, когда изменяет любимый человек.
Наскоро собрал вещи и отправился к Хитрому в Малаховку. Встретили как своего, там и прописался.
Удивительно везучий все-таки этот Попик. Ворует постоянно и всегда выходит сухим из воды. Может, и вправду Бог помогает. Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.
Опять пришла мысль: а может все-таки завязать. Всякий раз, когда выходишь на волю, она возникает. И насколько я знаю, у многих. Признавались мне в этом даже задубевшие рецидивисты. Но, за редчайшим исключением, дальше благих намерений дело не шло. На эту тему я уже размышлял, но повторю еще раз: основная причина — в том окружении, в которое попадешь после освобождения. Из него ты вышел, в него же и возвращаешься. А куда еще ты пойдешь, как не к своим друзьям, особенно если нет родственников. Перед кем изольешь душу, кто поделится с тобой всем, что имеет. Да от тебя всячески открестятся на любом предприятии, и в общежитии не окажется мест, чтобы прописать. Да что говорить, «драйки» — трояка то есть, никто не даст. А вот «братва» законов своих никогда не нарушит. В нее, тогдашнюю, верил я безраздельно.
Скоро объявился и Огород Володька. Он тоже сидел недолго, а отбывал наказание в Коми АССР. Ну, понятно, опять «разливанное море» водяры. Гуляли в Раменском. По пьянке потянуло к Люсе. Забираю ее и едем ночевать в Москву, к Огороду. Что-то в душе осталось, но прежнего чувства к ней уже нет.
Утром вместе с Огородом отвозим ее домой, в Раменское. Собираемся пойти в парк, взять лодку. В общем, тряхнуть стариной. Люся продолжает меня уговаривать вернуться к ней. Я говорю, что подумаю.
Приезжаем, заходим к Гусихе, а она — в слезах, умер Коля Чахотка, ее муж, тот самый, что продолжал воровать, несмотря на тяжкий недуг. Таких, как он, до гроба преданных «идее» и своему ремеслу, среди «воров в законе» надо было поискать.
Хоронили Колю Чахотку со всеми почестями, как когда-то Артиста. Единственно, в чем была разница — бутылку водки, карты и нож, положив рядом с покойным, аккуратно прикрыли саваном. Не то время, чтобы афишировать воровские похороны.
Говорят, одна беда другой погоняет. Так вышло и на этот раз. Не успели помянуть Чахотку, как по новой крупно влип Огород. Свидетелем стал я — правда, случайно. Припозднился в Москве, и чтобы не беспокоить Нину Гусиху, решил заночевать в сарае. Гляжу, лежит там Огород — пьяный, лыка не вяжет. А рядом — куча добрых вещей: платья из панбархата, мужские костюмы, туфли. Что за черт, откуда все это? Растолкал Володьку, с трудом, но привел в чувство.
— Объясни, что за вещи.
— Да вот, Лихой, взяли с ребятами комиссионку. Здесь на рынке. — Огород расплывается в улыбке, радуясь, видно, своей удаче.
— Дурень же ты, Володька. Нашел чем хвастать. Забыл, что за это двадцать пять лет «пришивают».
Моему возмущению нет предела. Как же только мог он додуматься.
— Да вот, подвернулись два новичка-«слесаренка», молодые совсем. В буфете познакомился. Они-то и подбили на это дело. А я, хрен моржовый, захмелел и поддался.
Огород, кажется, начал обретать рассудок.
— С кем же ты связался — с «салагами». Да они при первом допросе расколются, — продолжал я на него наступать, понимая, что от такой «профилактики» задним числом толку мало.
— Прав ты, Валентин, на все сто… И все-таки — давай обмоем. — Огород взял в руки стоявшую рядом с ним бутылку водки.
— Погоди, — остановил я. — Брось ты это тряпье и бежим в Малаховку. По шпалам. До зари успеем.
— Бесполезняк, по связям найдут. Я приметный.
Огород наполнил до краев грязный стакан. Пил он со смаком, крупными глотками.
Все получилось так, как я и предсказал. «Слесарята» раскололись, а свидетелем проходил связанный ими сторож.
Огород, Огород! Какую же ты сделал непоправимую глупость.