А позже, когда отца и сына арестуют (за то, что они пересекут запретные для Сергея пятьдесят метров) и когда с отца снимут ремень и единственную медаль и отец оскорбленно-расстерянно отдаст их охраннику-сержанту, сын будет испытывать стыд за — ни для кого не страшную — ярость отца. «И вообще мне немного смешным и нелепым казался седой глуховатый человек с дрожащим от ярости голосом, дрожащими руками, который никак не мог уразуметь что-то совсем простое, который обязательно хотел узнать, за что на него этот необъяснимый позор».
Для отца это трагедия, посрамление чести, вопиющая ошибка; для сына — то, что вполне могло случиться. Он относится к этому факту без паники. Он опять-таки старше отца в этом переживании. «Отца выпустили часа через три, — продолжает В. Семин. — Тут же, в подвале, ему вернули ремень и медаль. Сержант подождал, пока он перепояшется, приведет себя в порядок, почтительно пропустил вперед... И хотя сержант ничем не показал, я почувствовал, что он стал иронически относиться к отцу, словно этот нелепый арест запачкал и меня, и отца».
Когда отец произносил: «а наши дети», он и не подозревал, как вырос его сын. Не подозревал о том, что ему пришлось увидеть в арбайтслагере. И что он понял там о себе и о человеке вообще.
«Сколько сил я потом затратил, чтобы вернуть себе власть над собственной судьбой!» — восклицает герой Виталия Семина. Эта фраза — как бы предвестие того страшного плача-крика, которым еще несколько дней и ночей будет мучиться он по возвращении на родину. «Они все сейчас кричат, — скажет о нем его двоюродная сестра Аня. — Они все взбесились у себя на фронте и в плену, а в общем, нормальные ребята».
«Нормой стало ненормальное — вот о чем я кричал», — объяснит ее слова Сергей.
Вот почему желание разом покончить со всем ненормальным — покончить навсегда — стало жгучим желанием тех, кто вместе с Сергеем выжил в арбайтслагере. Кажется, не покончи они со всем этим — не начаться и новой жизни. Откуда быть чистоте, если не очистить мир от грязи, если не смыть ее, не уничтожить? «Как жить, сознавая, что за жизнь стольких людей невозможно отомстить?»
Оттого и дрожит ствол винтовки в руках героя В. Семина, оттого он и подступает к краю мщения — и отшатывается от него. Как наказать зло, как победить его? Военная победа — тут еще полпобеды. Победа духа была бы тою победой, которой этот вопрос был бы решен.
Как пишет В. Семин, городок, возле которого стоял арбайтслагерь, стоял наверху и смотрел на лагерь сверху. То был взгляд не только городка, но и взгляд всех, кто сторожил, заставлял работать и убивал заключенных. Это был взгляд и отдельных людей, и нацистской идеи, которая была сильней, чем отдельные люди, страшней, чем отдельные люди. Хотя Сергей видел высокомерие этой идеи в глазах конкретных людей. Так смотрел на пленных комендант лагеря, так смотрели мастера, так смотрели женщины и дети в городке. Для них люди, заключенные в лагере, были не люди, а животные. И они высовывались из своих окон, когда колонну заключенных прогоняли по улице, чтоб посмотреть на тех, как смотрят обычно на скот, гонимый на бойню. Поэтому убить одного фашиста для героя В. Семина — еще не отмщение. Убить идею гораздо важней. Ее не расстреляешь ни из пистолета, ни из автомата. Тем более — из мосинской винтовки.
Победить идею можно только идеей. Только превосходством иной идеи, которая не из книжки, а через страдания и опыт является человеку. Хотя и он тоже должен положить на это усилие воли. Власть над судьбой (и над собой) даешь себе сам, рассуждает В. Семин.
Когда Сергей и его товарищи по несчастью проезжали через Германию 1942 года — их гнали на запад — шел дождь. И все: булыжник на улицах, трубы фабрик, крыши, мостовые, стены домов — лоснилось, как хорошо начищенный сапог. «Начищенный сапог по-особому смотрится, — замечает В. Семин, — если вас могут им ударить. Германия тогда наносила удар».