Выбрать главу

- Можно послушать пластинки? - спрашивал Матиас.

- Нет.

- Боишься, что разобью?

- Это мои вещи, и трогать их никому нельзя.

Андре не лгал. Ему не понравилось бы, если кто-нибудь, даже отец, брал его пластинки. Он никому не давал своих книг, а все деньги, что получал на воскресенья, дни рождения или Рождество, тратил на пластинки и книги, которые долго выбирал.

Несмотря на кажущуюся беспорядочность, он был до маниакальности бережливым - ни смятой страницы в книге, ни испачканной или порванной обложки. И прежде чем поставить пластинку на диск, он протирал ее специальной щеточкой. И снова лето, а потом зима, зима, когда на вилле чаще всего принимали друзей; гости оставались допоздна и танцевали в гостиной.

Не той ли зимой число друзей стало сокращаться? Их становилось все меньше, несмотря на телефонные звонки матери.

Поцци всегда приходили первыми, а уходили последними. Андре отправляли спать, и он засыпал под шум и гам, неоднократно рискуя быть внезапно разбуженным.

Однажды ночью дверь отворилась. Вырванный из сна, он с криком вскочил с постели.

- Кто здесь?

И женский голос - он его не узнал - смущенно прошептал:

- Ох, простите! Я ошиблась.

Дама, видимо, приняла его комнату за ванную. Однако и на первом этаже был туалет для гостей.

Как-то в воскресенье, перед Рождеством, он удивился:

- Поцци не придут?

- Госпожа Поцци в Париже.

Не пошли и они к ним в следующее воскресенье, а в лицее Матиас избегал его, не заговаривал с ним и даже не здоровался.

Андре не пытался понять. Это выходило за границы его личной жизни. Он радовался, что отныне воскресенья снова принадлежат ему самому.

А потом Матиас перестал посещать лицей. Несколько дней спустя Андре спросил у своего одноклассника Франсуа, сына мясника с площади Гамбетты:

- Он что, болен?

- Нет. Теперь он с матерью и сестрой живет в Париже.

- А отец?

- Ты разве не знаешь, что его мать потребовала развода?

Больше они не встречались, и эти годы он прожил вполне безобидно.

Он начал жить своей собственной жизнью, непохожей на жизнь родителей.

Он помнил громкие, особенно у матери, голоса, доносившиеся из спальни, но тогда не обращал на это внимания, считая вполне естественным, что родители спорят.

Теперь он снова видел лицо Поцци, которого изредка встречал на Круазетт, маленькие черные, словно нарисованные тушью усики, ярко-красные губы. Именно это больше всего и поражало; он даже задавался вопросом, уж не красится ли тот. Но особенно его злило радостное высокомерие в глазах Поцци.

Он видел также на стенах города огромные портреты певца Жана Ниваля; у того были такие же усики, такие же черные волосы, та же радость в глазах.

И еще он видел свою мать: уверенная, в себе, она выходила из выкрашенного желтым дома на улице Вольтера и, чуть дальше, садилась в машину.

Он не сомневался, что, машинально взглянув в зеркальце заднего обзора, она нахмурилась. Она видела его. Может быть, узнала и Франсину.

Но видел ли он ее - вот чего она не знала, вот о чем спрашивала себя с тех пор.

Не потому ли она провоцировала его, закладывая основы своей защиты?

Защищаясь, она нападала. Неуклюже набрасывалась на отца, поминая в своих нападках даже его крестьянское происхождение.

И ей удалось смутить душу сына. Сможет ли он теперь смотреть на отца так же, как два дня назад?

Она исказила его образ, и если в том, что она говорила Андре, была правда, эта правда тоже была искажена.

В доме их было трое, с Ноэми, которая почти никогда не выходила из кухни, - четверо. И перед каждым длинный день, который предстоит прослоняться по дому, протомиться по углам, стараясь не встречаться друг с другом.

Голод заставил Андре встать. Он открыл ставни: высоко в голубом небе светило солнце, мистраль раскачивал ветви деревьев.

Отец, в фиолетовом халате, словно совершая моцион, расхаживал по главное аллее и, увидев сына на балконе, крикнул:

- Как спалось?

- Прекрасно.

- Мама уже встала?

- Я еще не выходил из комнаты.

- Вечером хорошо поработал?

- Так себе.

Комната его находилась в юго-восточной части дома и освещалась с двух сторон, а балкон выходил в сад в пандан со спальней родителей, расположенной в юго-западном углу здания. Комнаты разделялись будуаром и гостевой. Ванные выходили на север, как и вторая комната для гостей, которой никогда не пользовались, и ее заняла Ноэми вместо маленькой комнатки на задворках.

Растрепанный, он спустился вниз, открыл холодильник, налил стакан молока.

- Ветчины больше нет?

- Есть, но она мне нужна для омлета на вечер.

- Ну, кусочек, Ноэми!

- Может, вам яйца сварить?

- Нет, уже поздно.

- Ладно, но только один кусочек.

Он взял ветчину руками, съел без хлеба.

- А что на обед?

- Холодные лангусты.

Наверху заходили. Встала мать. Ему не хотелось встречаться с ней, и он на цыпочках вернулся к себе.

Здесь у него тоже был проигрыватель и пластинки, но он сбегал на чердак за Моцартом, которого слушал накануне целый вечер.

Его ванная находилась в другом конце коридора, как раз напротив. Он открыл настежь обе двери и вскоре уже лежал в ванне, расслабив свое большое тело, не выражая ни радости, ни печали.

Начиналось воскресенье.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

Шел дождь. Не яростный и короткий или шквальный, а настоящий тропический ливень, который обрушивается на Лазурный берег два-три раза в год, забивая водостоки, заливая подвалы, превращая дороги в реки.

На равнине Био мопед с трудом двигался сквозь толщу воды, а машины с огромными желтыми фарами-усами ползли как черепахи.

В черном непромокаемом плаще, в резиновых сапогах, но с непокрытой головой, с прилипшими ко лбу волосами-Андре никогда не носил шапку, - он ждал, застыв, словно промокшая птица на телеграфном проводе. Когда Франсина с толпой парней и девушек вышла из лицея, она не удержалась от смеха.

- Какой ты мокрый, Андре! Что же ты не укрылся от дождя?

Поверх юбки и кофты на ней был прозрачный плащ, на голове такой же прозрачный капюшон.

Не встретив ответной веселости, она удивилась, потом встревожилась.

- Что с тобой? Сердишься?

- Нет.

- Давно ждешь?

- Несколько минут.

- Ты на мопеде?

- Да. Я поставил его в гараж.

В голосе его не чувствовалось радости.

- Пойдем в наш бар?

- Нет. Мне надо поговорить с тобой. Пойдем лучше в кафе, где нас никто не услышит.

Он повел ее на площадь Массены, выбрал столик на террасе под оранжевым тентом, провисшим под тяжестью скопившейся воды.

- Хочешь остаться здесь?

- Так ведь не холодно.

- Но ты весь мокрый.

- Не впервой.

На террасе они были не одни. За соседним с голиком сидела пара белокурых скандинавов, явно совершающих свадебное путешествие: все на них, от шляп до обуви, было новенькое.

Другие посетители, в большинстве люди пожилые, выходили из автобуса с бельгийским номерным знаком. Они много лет ждали пенсии, чтобы приехать на Лазурный берег, а через час-другой их снова посадят в автобус и отвезут в Монте-Карло под столь же яростный нескончаемый дождь.

- Что будешь пить?

- А ты?

- Фруктовый сок.

- Не коктейль?

- Здесь его не делают.

Официант быстро, не глядя, обслужил их, вытирая на ходу столики мокрым полотенцем.

- Что-нибудь случилось, Андре? Ты не такой как всегда. Она уже говорила "как всегда", хотя виделись они всего лишь в пятый раз, считая два семейных обеда.

- Скажи честно, - голос его звучал неприветливо, твой отец звонил моему?

- Не знаю. А почему он должен звонить? Их мысли были далеко друг от друга. Она не понимала его.