Габриель вел рассказ на родном для папы итальянском. Отец Донати записывал. Время от времени он поднимал свою серебряную ручку и, глядя на Габриеля поверх очков, задавал уточняющий вопрос. Иногда секретарь просил подробнее остановиться на какой-то кажущейся незначительной детали, иногда спорил по поводу перевода. Если то или иное уточнение или разъяснение вступало в противоречие с уже записанным, отец Донати цитировал весь абзац, наглядно демонстрируя основательность своих претензий. Когда Габриель перешел к рассказу о Питере Мэлоуне и впервые произнес слова «Крус Вера», священник бросил заговорщический взгляд на понтифика, который, впрочем, намеренно его проигнорировал.
Сам же святой отец не проронил ни слова. Порой он просто смотрел на переплетенные на колене пальцы, порой закрывал глаза, словно предаваясь молчаливой молитве. Из раздумий его выводили лишь упоминания о смерти. Каждый раз, когда Габриель говорил об убийстве – Бенджамина Штерна, Питера Мэлоуна, Алессио Росси и четырех карабинеров, оперативника «Крус Вера» на юге Франции, – папа крестился и шептал слова молитвы. Он не смотрел ни на Габриеля, ни на отца Донати. Его внимание привлекал только Шамрон. Похоже, понтифик нашел в нем нечто родственное. Возможно, дело было в возрастной близости, или первосвященник видел нечто обнадеживающее в глубоких морщинах, бороздивших старческое лицо израильтянина. Так или иначе, но через каждые несколько минут эти двое поднимали глаза и смотрели друг на друга, разделенные кофейным столиком, словно воплощавшим в эти моменты пролегшую между ними бездну тысячелетий.
Габриель передал отцу Донати письмо сестры Регины Каркасси, и секретарь прочел его вслух. Пока он читал, лицо папы оставалось скорбным, а глаза закрытыми. Со стороны казалось, что его мучит некая старая боль, боль давно зажившей, но теперь открывшейся вновь раны. Лишь в том месте письма, где речь шла о спавшем на коленях сестры Регины мальчике, папа поднял веки и снова посмотрел на Шамрона, после чего опять погрузился в состояние человека, испытывающего сильнейшие душевные и физические страдания.
Закончив читать, отец Донати вернул письмо Габриелю, который перешел к рассказу о своем возвращении в Мюнхен, повторном обыске квартиры Бенджамина Штерна и о документе, переданном Бенджамином на хранение старой домоправительнице, фрау Ратцингер.
– Документ на немецком. Хотите, чтобы я перевел его для вас, ваше святейшество?
За папу ответил отец Донати:
– Мы оба бегло говорим по-немецки. Пожалуйста, прочтите его на языке оригинала.
Докладная записка Мартина Лютера Адольфу Эйхману подействовала на папу самым негативным образом. В какой-то момент он даже взял отца Донати за руку, словно ища в нем поддержки. Когда Габриель закончил, святой отец склонил голову и сложил руки под нагрудным крестом. Затем, открыв глаза, он посмотрел на Шамрона.
– Примечательный документ, не так ли, ваше святейшество? – спросил Шамрон по-немецки.
– Боюсь, здесь более уместно другое слово, – ответил папа на том же языке. – Постыдный, вот что в первую очередь приходит на ум.
– Но точен ли он? Соответствует ли тому, что происходило в монастыре в 1943 году?
Габриель посмотрел на Шамрона, потом перевел взгляд на папу. Отец Донати открыл было рот, собираясь возразить, но святой отец остановил его движением руки.
– Документ точен во всем, за исключением одной детали, – сказал Павел VII. – Я вовсе не спал на руках сестры Регины. Боюсь, я просто забыл слова молитвы.
А потом он рассказал им о мальчике – мальчике из бедной деревни, затерявшейся в горах на севере Италии. Мальчике, оставшемся сиротой в возрасте девяти лет. Мальчике, у которого не было родственников и которому не к кому было обратиться за поддержкой. Этот мальчик пришел в монастырь у озера и стал работать на кухне. Там он подружился с женщиной, которую звали сестра Регина Каркасси. Монахиня стала ему матерью и наставницей. Она научила его читать и писать. Она научила его ценить музыку и искусство. Она научила его любить Бога и говорить по-немецки. Женщина звала его Чичотто – круглолицый.
После войны, когда сестра Регина ушла из монастыря, мальчик тоже ушел оттуда. Их вера была подорвана. Он перебрался в Милан, где жил на улице, добывая средства к существованию мелким воровством. Его не раз арестовывали и жестоко избивали. Однажды банда уголовников избила его до полусмерти и бросила умирать на ступеньках приходской церкви. Священник, обнаруживший мальчика утром, отвез его в больницу. Он навещал парнишку каждый день и оплачивал счета. Постепенно священник узнал, что жалкий уличный бродяжка жил когда-то в монастыре, что он умеет читать и писать и неплохо разбирается в Библии. Священник убедил своего подопечного поступить в семинарию, чтобы спастись от бедности и уберечься от тюрьмы. Мальчик согласился, и с тех пор его жизнь изменилась.
На протяжении всего рассказа Шамрон, Габриель и Эли Лавон сидели неподвижно, завороженно слушая эту простую и одновременно такую драматичную историю. Отец Донати не поднимал глаз от блокнота. Когда папа наконец закончил, в комнате воцарилась глубокая тишина. Первым нарушил ее Шамрон:
– Вы должны понять, ваше святейшество, что мы вовсе не намерены предавать огласке информацию о встрече в монастыре Святого Сердца или о вашем прошлом. Мы лишь хотим знать, кто и почему убил Бенджамина Штерна.
– Я вовсе не сержусь на вас, господин Шамрон. Независимо от характера этих документов, независимо от вызываемых ими чувств, они должны быть опубликованы и представлены в соответствующем контексте вниманию как историков, так и простых евреев и католиков.
Шамрон положил документы перед папой.
– Предание их гласности не входит в наши планы. Мы вручаем их вам, с тем чтобы вы сами решили, что делать с ними дальше.
Папа посмотрел на бумаги, но мысли его, похоже, были о чем-то другом.
– Он вовсе не был таким уж плохим, наш папа Пий Двенадцатый, каким его изображают враги. Но, к несчастью, не был и таким добродетельным, каким его провозглашают защитники, в том числе церковь. Он молчал, потому что имел на то веские причины. Его удерживал страх – страх перед разделением германских католиков, страх перед гитлеровскими репрессиями по отношению к Ватикану. Он хотел сыграть дипломатическую роль миротворца, но союзники требовали, чтобы он осудил холокост, а Адольф Гитлер желал, чтобы он хранил молчание. Каковы бы ни были причины: ненависть к коммунизму, любовь к Германии, прогерманское окружение, – Пий выбрал курс, выгодный нацистам, и тень этого выбора висит над нами до сих пор. Он стремился быть государственным деятелем, тогда как весь мир нуждался прежде всего в священнике, в человеке в сутане, который во имя Господа, громко и открыто потребовал бы от убийц прекратить злодеяния.
Папа поднял голову и оглядел лица сидевших напротив него Лавона, Габриеля и Шамрона, на котором его взгляд задержался дольше, чем на других.
– Мы должны признать тот неприятный факт, что молчание было орудием в руках нацистов. Благодаря этому молчанию стали возможными облавы и депортации, осуществлявшиеся практически без какого-либо сопротивления. Сотни, может быть, тысячи католиков приняли участие в спасении евреев. Но если бы священники и монахи по всей Европе получили прямые указания или хотя бы простое благословение на сопротивление холокосту из уст своего папы, то куда больше католиков дали бы приют гонимым, а число спасенных было бы намного большим. Если бы еще раньше немецкий епископат выступил против преследований и убийств евреев, возможно, холокост никогда бы не достиг таких масштабов. Пий Двенадцатый знал, что машина смерти запущена и работает на полную мощность, но предпочел держать эту информацию при себе. Почему он ничего не сказал миру? Почему не обратился хотя бы к епископам тех стран, где проводились облавы и депортации? Не поощрял ли он тем самым тех, кто заключил договор зла на берегах итальянского озера?