– Если снесем дверь, они вдвоем успеют перестрелять как минимум половину, – шепчет командир.
– Давайте я с крыши спущусь – и в окно, – стараюсь, чтобы в голосе не послышалось волнение.
У меня в этом деле личная заинтересованность, но узнай кто об этом – не допустили бы к участию в операции.
– Кто куда, а Бэтмен на крышу, – прыснул Коста, который и прилепил мне эту кличку, я действительно лучше всех обращаюсь с тросами.
– А ну не ржать, упыри, – цыкнул на ребят командир Дан, – ладно, Стефан, но постарайся осторожней. Мне мертвые герои не нужны.
Вылезаю через чердак на крышу, закрепляю один конец троса за антенну, второй – на поясе. Скольжу вниз, отталкиваясь ногами от стены. Бесшумно становлюсь на карниз возле нужного окна, прижимаюсь к стене, осторожно заглядываю в комнату. На полу и на диванах вповалку лежат заложники, в нескольких шагах от окна работорговец копается в сумках и кейсах жертв. Шакалье племя! Мало ему куша, который он получит за органы – так еще нужны мелкие подачки: кошельки, одноразовые кредитки, украшения. Мне повезло, что он пристроился напротив окна.
Натягиваю на лицо маску, отталкиваюсь ногами от стены и бросаю тело в стекло, вытянув ноги вперед. Влетаю в комнату в облаке осколков –мужчина даже не успевает испугаться, падаю, подминая его под себя, бью кулаком в лицо, разбивая нос – он хрипит. Переворачиваю работорговца лицом вниз, еще раз для верности прикладывая физиономией к полу, защелкиваю наручники и шепчу в ухо:
– Попробуешь крикнуть – сверну шею! Где второй?
– Я здесь один! – хрипит он, – второй ушел, и я не знаю, когда вернется.
Проверяю комнаты, везде на полу – похищенные: мужчины, женщины, дети. Все они обнажены и разрисованы черным маркером: печень, почки, сердце, даже глаза. Это значит, что хирург уже подготовил их к операции – мы успели вовремя.
Говорю в передатчик, вшитый в воротник куртки:
– Все чисто! Открываю входную дверь.
Впускаю ребят, возвращаюсь в комнату, где лежит работорговец, и, наконец, вижу ее – свою сестру. Худенькое хрупкое тело полностью расписано черным, она молода и здорова – у нее можно много забрать. Срываю со стола скатерть, накрываю наготу, падаю возле нее на колени, бью по щекам, трясу – она не открывает глаза. Щупаю пульс – тишина, абсолютная тишина. Снова трясу ее – голова мотается, как у тряпичной куклы.
– Стефан, не нужно, отпусти ее! – командир хватает меня за рукав, – она ушла, ее больше нет!
– Что ты ей дал, сволочь? Какую дозу ты ей вкатил? – надвигаюсь на работорговца, он ползет по полу, забивается в угол и часто моргает от страха:
– Не знаю! Я их не колол! Это все он, мой напарник!
Ребята молча стоят в дверном проеме, никто не решается заговорить со мной, никто, кроме командира. Дан хватает меня за плечи, оттаскивает к окну. Ветер робко проскальзывает в комнату через разбитое стекло и гладит мои волосы ласково, как сестренка.
– Иди вниз, Стефан, иди в машину, – командир пытается загородить от меня работорговца, чтобы я не видел шакалью морду.
– Да, хорошо, – без возражений послушно иду к двери.
Дан предусмотрительно держится сзади, отсекая любую возможность отомстить шакалу. Я решаюсь на хитрость, падаю на колено, вскрикиваю:
– Нога! Черт, моя нога! – кривлюсь от боли.
Доверчивая все–таки душа наш командир, несмотря на солидный жизненный опыт. Дан садится на корточки рядом со мной, спрашивает тревожно:
– Порезал или вывернул? Покажи!
Отлично! Он ушел с линии огня! Вскакиваю на ноги – Господи, не дай мне промахнуться! – всаживаю пулю между шакальих глаз.
– Нет!– командир валит меня на пол.
Поздно! Я успел! Ребята окружают меня, смотрят молча, в глазах – ни капли осуждения, только понимание и боль.
– Всем выйти! – кричит Дан, – оставьте нас одних!
Ребята выходят.
– Стефан, сынок, – шепчет командир, – что же ты наделал? Он ведь связан и безоружен, сопротивления не оказывал. По Уставу тебе военная тюрьма корячится! – Дан вытер моментально взмокший лоб. – Вот что мы сделаем, сынок: я дам тебе полчаса форы, слышишь меня? Полчаса! Уходи сейчас, уходи немедленно!
– Я не побегу, командир, потому что я прав. Плевать мне на Устав! Почему те, кто отнимает чужие жизни, равноценны жертвам? У каждого из этих заложников есть семья, и когда его убивают, родные и близкие умирают вместе с ним. Разве может спокойно жить отец, дочь которого разрезали на куски? Или пустые от горя дни между ночными кошмарами и слезами на могилах, успокоительные горстями и фотографии в черных рамках можно назвать жизнью? А мы с вами вместо того, чтобы пристрелить эту тварь на месте, везем его в тюрьму, свято соблюдая гражданские права, и специальные организации следят за тем, чтобы ему было удобно и комфортно. Мы гуманны и политкорректны, из наших ртов течет розовая карамельная слюна, когда мы любуемся собственным идеальным отражением в зеркале.