Встаю, бросаю на пол пистолет, протягиваю руки – Дан защелкивает наручники, и мы идем к входной двери. Проходим по коридору мимо комнат, где ребята готовят похищенных к транспортировке в госпиталь: кладут на носилки, укрывают одеялами. Один из мужчин внезапно открывает глаза – серые глаза без ресниц – и внимательно смотрит на меня, провожая взглядом до двери. Мельком отмечаю, что есть в нем что–то странное, но сил думать нет, голова наливается свинцом – у меня начался откат.
Сажусь в полицейский кар на заднее сиденье, автоматически опускается сетка, отделяя водителя от задержанного. Дан садится за руль – он со своими ребятами до конца, и в горе и в радости. Мы трогаемся с места, и вдруг я понимаю, что было странного в этом мужчине: на его теле нет меток черным маркером. Меня осеняет:
– Командир, – кричу я, – второй работорговец там! Он разделся и выдал себя за похищенного!
– Мать его! – с чувством бросает он и кричит по связи:
– Срочно задержать все медицинские кары! В одном из них – работорговец, прикинувшийся заложником!
Но мы не успели. Шакал ушел.
После случившегося у меня были две возможности: пойти в военную тюрьму или в Орден судебных исповедников. Я выбрал второе, и еще неизвестно, что хуже. В Орден не приходят по своей воле. Полное одиночество и молчание – это жизнь исповедника, потому что в нашей крови живут нанодетекторы лжи, круглосуточно связанные с главным терминалом.
И если исповедник солжет даже в малом, умные наны задействуют программу разрушения, и мозг просто взорвется. И если исповедник попытается раскрыть тайну исповеди, то он умрет. Потому что информация стала самым дорогим и самым ходовым товаром.
Орден судебных исповедников появился из–за кризиса судебной системы. Политкорректность и демократичность законов сами себя поймали в ловушку. Умные ловкие адвокаты могли как угодно вывернуть наизнанку законы, чтобы оправдать преступников. Суды присяжных превратились в карикатуру на Фемиду. Весы богини правосудия потеряли равновесие, и одна из чаш стала время от времени скользить вниз, в зависимости от того, кто больше монет в нее положит. Или кто громче заплачет – некоторые присяжные были крайне сентиментальны, и осужденные под чутким руководством адвокатов, наполняли чашу потоками крокодильих слез, которые тянули ее вниз не хуже драгоценного металла.
И тогда появился наш Орден – Орден судебных исповедников. Мы нейтральны и независимы, наш Бог – истина, наша молитва – молчание.
И даже свидетельствуя в суде, я ничего не рассказываю. На стене в зале суда висит старинная доска, я пишу на ней мелом, как писали триста лет назад:
Казнить нельзя помиловать, и ставлю запятую в нужном месте.
У меня нет друзей и приятелей. Повседневная жизнь соткана из большой и маленькой лжи, ложь вплетена в вены, ядовитым плющом обволакивается вокруг губ – ее никто не замечает. Никто, кроме исповедников.
На банальный вопрос: « Как дела?» я не могу ответить обычным: «Все в порядке», если мне грустно, потому что это будет ложь, а наказание за нее – смерть. Я не могу сказать некрасивой женщине, что она прекрасна, и солгать другу, что он умен и прав.
Преступники исповедуются мне, потому что их к этому обязывает закон. Остальным просто нужно, чтобы их выслушали и сохранили все в тайне. Мы не заменили церковь, но стали единственной отдушиной для тех, кто потерял веру. Те, кто не верят в бога, идут к нам, потому что даже неверующим иногда нужно исповедаться и выплакаться. В наш умный хитрый век информация – это божество, а я его жрец. Самоубийцы и психопаты; умирающие от рака, с которым так и не справились хваленые нанотехнологии, и оставленные жены; брошенные мужья и спившиеся неудачники – все они идут ко мне на исповедь...
...Мое молчание Анжей принимает за растерянность, и к смеху в глазах подмешивается торжество.
– Каково это – чувствовать себя безнаказанным? – спрашиваю его.