Жуткое слово, если подумать. Получалось, что украли Гермиону тоже у русских. Переставшая уже заикаться девочка смотрела в потолок. Теперь она многое понимала — и почему чужая женщина стала родней родителей, и почему Гермиона вообще оказалась там. Блокада…
— Я не хочу зваться Гермионой, — наконец сказала девочка. — Тетя Зина назвала меня Машей, вот пусть так и будет, Машка Пивоварова. Она стала мне настоящей мамой. А ты, доктор Нефедов?
— Гришка я, — хмыкнул мальчик. — Григорий Нефедов.
— Вот и будем зваться так, — твердо произнесла… Маша. — Маша и Гриша. А англичане пусть идут.
— Дети… — вздохнула Нежноглаза. — Вы же хотите… домой?
— Хотим, — кивнул Гришка. — Еще как хотим. Ленинград стал нам родным, да и страна…
До зубовного скрежета хотелось пройти по Невскому, на котором наверняка уже нет надписей об опасности при артобстреле, постоять у мостов, прислониться к «Авроре», посмотреть, уцелел ли его дом. Гермионе, ставшей Машей, хотелось снова войти в квартиру тети Зины, будто хранившей память о женщине, ставшей мамой совсем прежде незнакомой ей девочке. Просто увидев потерянного ребенка, эта волшебная женщина не прошла мимо, а помогла… Да, еще не было самого страшного времени, но для англичан такой поступок был почти невозможным, Маша это знала твердо.
Нежноглаза видела, как дети рвутся туда, где прошли их самые страшные дни и… не понимала этого. Для гоблинской женщины было естественным бежать от опасности, от того места, где сделали плохо, а эти необыкновенные дети мыслили совсем иначе. Нежноглаза присела рядом с Машей и Гришей, просто, чтобы понять.
— Почему вы стремитесь туда? — тихо спросила она.
— Знаешь, Нежноглаза, это трудно объяснить, — вздохнул попытавшийся улыбнуться мальчик. — Но я попробую. Когда-то давно я был Гарри Поттером, мою историю ты знаешь, там был и василиск, и дементоры на третьем курсе, и полная предательств жизнь.
— Ты попросил Покровителя о втором шансе, согласившись на цену, — кивнула ему гоблинша.
— Знаешь, в Ленинграде я узнал, что такое семья, — как-то очень мечтательно продолжил Гриша. — Нежные руки мамы, дающие уверенность — отца. И брат, конечно же. Я никогда этого не знал, а тут целых четверть века счастья.
— Но потом же ты их потерял? — Нежноглаза понимала, о чем говорил детеныш. Он потерял родных, но был уже взрослым, а не годовалым никому не нужным ребенком.
— Я потерял родных, это так, — кивнул мальчик. — Но у меня оставалась родная страна, родной город и люди вокруг. Да, люди зверели от голода, убивая даже детей, но каждую минуту рядом со мной были товарищи. Поэтому я не был один.
— Если бы не Гриша, я и не выжила бы, — подала голос Маша. — Но, когда я стояла на разбомбленной улице, не зная, куда идти, меня взяла с собой просто прохожая. Знаешь, Нежноглаза, обыкновенная женщина стала мне более мамой, чем все Грейнджеры. Я только потом узнала, что она подсовывала мне свой хлеб! Нежноглаза! Там, хлеб означал жизнь! Его было очень мало, и она… она…
— Тише, тише… — прижал Гришка девочку к себе. — Это трудно понять, но там — наш город и наши люди. Пусть прошло полвека, но мы верим, нас не бросят. Это наш город!
Хотя голос мальчика по-прежнему не содержал эмоций, но гоблинша поразилась — сколько гордости было в нем. Нежноглаза пыталась представить гоблина, добровольно подкладывающего золото в карман кому-то, и не смогла. Она начала понимать, о чем говорил этот детеныш — им обоим действительно будет лучше в том месте, которые оба считают домом. А это значило — надо писать Кощею. Как русский отреагирует на такое письмо, Нежноглаза даже не подозревала. Но полюбив этих детей, она просто не могла поступить иначе.
А Гришка рассказывал Маше как оно было до войны, стараясь все поточнее вспомнить, девочка же, слушала, закрыв глаза. Она очень пыталась представить на месте льда зеленые деревья, и у нее получалось. А в тишине звучал метроном, без которого оба спали очень плохо. Почти не спали, потому что очень страшно было. Потом Гриша начал читать стихи Ольги Берггольц. Именно те, что поднимали на борьбу голосом Ленинградского радио. И Маша подхватывала. И звучали на два голоса то усталые, то злые, то яростные строфы. Как будто легче на душе становилось от этих строк.
— А помнишь, когда я была еще дурной, ты мне рассказывал? — тихо спросила девочка. — Веди если бы не ты…
— Помню, хорошая моя, все помню, — вздохнул Гриша.
Разговаривать они предпочитали по-русски, полностью отвергая Британию и все, что с ней связано. Двое детей очень хотели домой. Туда, где такие знакомые и родные люди. Люди, которые их не предавали даже в самое страшное время. В отличие от британцев.