Я пополз прямо на указанный куст и, спустя пять минут, ткнулся носом в деревянный забор, который гнилыми досками огибал восьми квартирный барак с выведенной на стене углем номером и улицей, если память мне не изменяет, то мы жили здесь до третьего класса, а значит, школу я еще не закончил. Ну, и вид был у меня не школьный, весь в грязи, в коротких штанах на одной лямке, со школьным ранцем на боку, и, судя по учебникам, - я был в этот момент второклассником.
Ну, мать моя почти не заметила моего прихода, бегло оглядела мой внешний вид и продолжила мусолить кусочек угля, которым красила себе ресницы.
Я растерялся, потому что, находясь в теле второклассника, я одновременно сохранил свой жизненный опыт и образование пятидесятилетнего мужчины, и потому осуждающе смотрел на свою 26-летнею мать.
- Мам, в школе всем велели сдать 30 копеек на обеды, - непривычно пискливым голосом промямлил я и вдруг неожиданно от себя взрослого добавил, - а ты что, вертихвостка, красишься, снова до утра домой не придешь?
Это вторую часть фразы я тоже проговорил детским голосом, но моя 26-летняя мать застыла с открытым ртом, словно хотела проглотить уголек, который только что муслила спичкой и красила этим ресницы.
А я и не знал, что меня пороли в детстве. Весь наш барачный дом слышал мой возмущенный несправедливостью голос, когда пятидесятилетнего сына порола его 26 летняя мать, а он в теле ее сына второклассника даже не имел сил, чтобы отбиться и вырваться из рук этой разозлившейся девчонки. Ну, да, мне она тогда казалось совсем девчонкой, но на свидание с любовником она не пошла, устыдилась, наверно. А я-то потом в свои зрелые годы гадал, почему у меня такой характер в постели легкомысленный. В мать я пошел, видимо, в мать. Отец-то от нас в молодости ушел, уж не знаю: на какой почве они поругались, не спрашивал никогда, и говорили - не слушал.
В углу я стоял, поджав истерзанную кожаным ремнем ребячью попку, и ковырял при этом мокрым от слез и соплей пальцем свежее выбеленую стенку:
- Ма, ну че, ма, ну, я эти слова в книжке прочел, мне для школьного спектакля на утреннике учить их надо, ма, че дерешься-то, я из угла можно выйду, ну, не буду я больше, не буду.
А как только меня реабилитировали, выпустили из угла и даже дали три ириски из железной банки я покорно сел за письменный стол, достал учебники и начал делать уроки. С математикой прошло без проблем: в колхозе жили пять кроликов, два ускакали, в общем, всех быстро сосчитал, а вот с русским языком застрял, почерк-то у меня почему-то остался взрослым, ровным, видимо, он не от молодости пальцев зависит, а от интеллекта. Ну, как таким каллиграфическим почерком переписывать упражнение "Мама мыла раму, Маша ела кашу...". Я карябал это как мог, чтобы было похоже на почерк ребенка, и в конце предложения специально махнул на страницу небольшую кляксу.
Мать была и этим довольна, наверно, обычно в этом возрасте у меня кляксы были крупнее, а эта была небольшая, с копеечную монету, вообще провинностью не считалась и даже училка такую могла не заметить. Еще надо было выучить стихотворение, которое я уже вызубрил лет сорок назад и зачем-то до сих пор помнил.
- Гляжу, поднимается медленно в гору, - я осторожно посмотрел на мать, - лошадка, везущая вороха воз.
Ну, мать просияла, девчонка она еще, а понимает, есть что-то в ее сынишке, пусть дуром нагуленном, есть в нем какие-то способности.
Телевизора у нас не было, и у соседей не было, ни у кого на нашей улице его еще не было. Я увернул на всю мощь грохотавшее советскими маршами радио и пошел выбрать себе книгу на вечер. Ну, так, "Анну Каренину" мне мамка не даст почитать, скажет рано еще, вот томик Мопассана до масла зачитанный, тоже пока запрещенная книга. Так что придется читать Гайдара про этих придурков Чука и Гека, которым явно не фиг делать было, или эту, как ее, "Тимур и его команду", по-нашему, конечно, это не команда у него была, а молодежная группировка, ну, ладно, прочту еще раз. Уж не знаю, как я со скуки в этом времени раньше не сдох: ну ни фига нет, да еще и в школу надо ходить.
Я ненавижу свою первую учительницу, я раньше не знал, как я ее ненавижу. Тупая и толстая сорокалетняя тетка, властная и без чувства юмора, с хорошо поставленным голосом ефрейтора, который выстроил по партам еще более тупых новобранцев. Эту застегнутую на все пуговицы серую кофточку на моем первом школьном ефрейторе я теперь не смогу забыть никогда.
Первым уроком у нас была родная речь, будь она не ладна. Я, наверно, единственным из всей школы получил тогда двойку по политическим мотивам. Ну, назвал я этого Мальчиша-Кибальчиша - глупым мальчиком с деревянной сабелькой, но он именно таким и был нарисован в учебнике.
Зато по математике в этот день получил пятерку за таблицу умножения и в изложении не оставил ни одной ошибки. Ну, плевый текст, в три предложения, как добрый дедушка Ленин революцию сделал.
А Ленин у меня на груди, со звездочки, прямо на мир смотрит, у всего класса такой Ленин на груди, друг на друга смотрит, и идем мы с этими звездочками в светлое будущее, в котором я уже однажды был.