И, подхватив Серафину под руку, он повел ее к двери.
Уйти раньше главных гостей, коими считались сэр Реджинальд и леди Брейтвейт, было явным нарушением этикета. Однако губернатор все понял и разрешил Кельвину с женой уехать.
Они попрощались с остальными гостями и вышли на свежий воздух. Только сидя в карете, Серафина наконец вздохнула с облегчением.
«И как только леди Брейтвейт могла говорить такое?» — недоумевала она, пока они в гнетущем молчании ехали домой.
Она знала, что Кельвин очень рассердился, — настолько, что, казалось, от его гнева в карете было нечем дышать.
Однако она ничем не могла его успокоить.
Серафина знала, что леди Брейтвейт отомстила за себя весьма изощренным способом — каждое произнесенное ею слово ранило Кельвина в самое сердце.
Все, что она сказала, задело его за живое, однако Серафина была не в силах облегчить его боль.
Деньги! Снова ее проклятые деньги!
Тысячи золотых монет, словно барьер, отделяли от нее Кельвина и заставляли его испытывать безграничное унижение всякий раз, когда ему напоминали о них!
В глубине души Серафина понимала, что леди Брейтвейт нанесла Кельвину ответный удар. Видимо, он умудрился сделать ей что-то такое, что вызвало у нее прилив бешеной ярости.
И тем не менее мысль эта не принесла ей ни удовлетворения, ни радости, поскольку утонченная месть леди Брейтвейт достигла своей цели.
«Как я ее ненавижу!» — подумала Серафина.
Однако она понимала, что бессильна что-либо исправить. Что бы она сейчас ни сказала, гнев, переполнивший душу Кельвина, падет на ее голову, и эта мысль приводила ее в отчаяние.
Когда они наконец доехали, Серафина вышла из кареты и пошла в дом, думая о том, как было бы хорошо стать постарше, чтобы знать, что делать.
Любая умудренная опытом женщина, которая знает, как вести себя с мужчинами, справилась бы со сложившейся ситуацией.
Серафина же ощущала себя этакой неуклюжей девчонкой, которая понятия не имеет, как вести себя в подобном положении, и способна лишь на то, чтобы снова и снова с ужасом вспоминать произнесенные леди Брейтвейт слова.
В гостиной их уже ждали подносы с разнообразными напитками и несколько писем, которые, должно быть, прибыли с вечерней почтой.
Серафина повернулась к Кельвину.
— Я… пожалуй… пойду лягу, — сказала она, в глубине души надеясь, что муж попросит ее остаться.
— Конечно, ведь вы, наверное, устали, — ответил он, и это были первые слова, с тех пор как они с Серафиной покинули дом губернатора. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — проговорила Серафина несчастным голосом и вышла из гостиной.
Она прошла через маленький холл в спальные комнаты.
У них с Кельвином были смежные спальни, однако дверь между ними оставалась закрытой, и Серафина не сомневалась, что так будет и впредь.
Она понимала, как он сейчас зол и обижен, но ей так хотелось, чтобы он вошел к ней в спальню и поговорил с ней. Они могли бы просто посмеяться над тем, что произошло, и инцидент уже не казался бы столь значительным.
Однако Серафина знала, что это невозможно.
Обычно она не открывала на ночь окна, лишь задергивала шторы.
Но сегодня Серафина открыла не только окно, выходящее на веранду, но и подняла плотную сетку, предназначенную для защиты от всевозможных насекомых.
Ночи были еще прохладные, и необходимости в ней пока что не было.
Ночной воздух, мягкий и влажный, холодком повеял на обнаженные плечи Серафины.
В бездонном небе светились звезды, из сада доносилось стрекотание кузнечика.
«Как здесь красиво, — подумала Серафина. — Мы могли бы быть так счастливы».
В одно мгновение леди Брейтвейт уничтожила чувство покоя и счастья, которое Серафина испытывала сегодня днем, и то ощущение духовной близости, которая установилась у нее с Кельвином с тех пор, как они приехали в Бомбей.
«Я ненавижу ее! Ненавижу! Ненавижу!» — вновь и вновь повторяла Серафина.
Когда они уезжали на обед к губернатору, Серафина разрешила Марте не ждать ее.
Горничная была уже немолода, и хотя настоящая жара еще не наступила, она все равно страдала от нее. Серафина поняла, что Кельвин прав: для Марты самое лучшее — вернуться в Англию.
Без особого труда она сняла платье, повесила его в шкаф, потом скинула и остальную одежду.
Марта оставила ей на кресле ночную батистовую сорочку, отороченную тончайшим кружевом.