Он уехал, уложив учебники в чемодан; в единоборстве с Дуденом и курсом лекций «Как правильно говорить и писать по-немецки» я ребенком потерпел поражение. Позднее я чувствовал себя виноватым, никчемным. Он дожил до тридцати девяти лет, и когда мне пошел тридцать девятый год, я все боялся умереть, я не мог представить себе, что переживу его. Меня одолевал страх, что я не достигну большего в жизни, чем он. Я ожидал «тяжелой болезни», и все, конец. Врач отправил меня домой, не найдя ничего внушающего опасения, он показал мне рентгеновские снимки сердца и легких, черепа, грудной клетки. Никаких затемнений. Я испытал облегчение, когда стал на год старше своего отца. Безмолвное ощущение вины все еще тут, но я становлюсь старше и доброжелательнее к отцу.
Родительский дом, где вечерами еще зажигалась газовая лампа. В табеле его отметки за поведение колеблются между «хорошо» и «очень хорошо». На седьмом учебном году учитель Прикартц вдруг ставит ему отметку, которой официально не существует, так сказать, дает свою личную оценку — «поведение похвальное». На восьмом, последнем году обучения его поведение остается «похвальным», ему уже 14 лет, и на фоне своих многообещающих отметок он выглядит как ребенок, о котором говорят «ему уже впору заказывать взрослый костюм».
Он стал заводским рабочим. Женщины за ткацким станком, мужчины за токарным. Третья возможность: мостить улицы в прирейнском провинциальном городке, как его отец, который все же худо-бедно выбился из простых мостильщиков в мастера.
В последние школьные годы по черчению «очень хорошо», по пению не совсем, нет голоса, поэтому учитель Прикартц год за годом, а также в аттестате 1920 года, чтобы не портить прекрасного общего впечатления, несколько приукрашивая, ставит ему «почти хорошо». С 1921 по 1925 год он работает на машиностроительном заводе, в цехе подъемников, учеником токаря. Экзамен на подмастерья токаря сдает в 1929 году и по практике и по теории на «хорошо». Затем год работает на заводе буровых станков. В свидетельстве об увольнении пометка: «Уволен ввиду сокращения производства». Один из миллионов безработных, обязанных впоследствии Гитлеру теми кирпичными поселками с картофельными участками, что выделялись новобрачным. Ему 24 года, он живет с двумя братьями и сестрой в квартире родителей. По субботам ходит танцевать в привокзальный ресторан, где оркестр играет танго и вальсы. В нем метр семьдесят восемь сантиметров росту, и он носит платочек в нагрудном кармане пиджака, белые рубашки и полосатые галстуки. «Похвальное поведение» вошло отцу в плоть и кровь. В 1940 году, представляя для вступления в СС доказательства своего арийского происхождения, он писал властям на безупречном немецком: «На ваше благожелательное письмо от… имею честь сообщить…»
В его свидетельстве об арийском происхождении перечислены все больше люди, находившиеся в услужении: горничная, подручный портного, батрак, в 1917 году скончался католик-фонарщик. Фонарщики чистили фонари наших предков, и национал-социалистские чиновники, ведающие актами гражданского состояния, приложили штемпеля к жалкой родословной. Все его предки вели себя примерно, отличались прилежанием и усердием, как принято писать на жаргоне таких свидетельств, родились и были похоронены — вот в чем достоинство его арийского свидетельства.
В 1931-м он познакомился на танцевальной площадке вокзального ресторана с Агнессой Магдаленой Портен, младшей дочкой дубильщика Эдмунда Портена, всю жизнь таскавшего на кожевенной фабрике голье из одного щелочильного чана в другой, за что после сорока лет работы он получил от фирмы позолоченные карманные часы. Запах дубильных кислот сопровождал его с утра до ночи, квартира провоняла сырыми мешками из-под картофеля, которыми он обматывал себе голени для защиты от едких щелочей. Ступни, тоже обернутые лоскутами мешковины, он засовывал в деревянные галоши, какие носят в Рейнской области. Семья жила в деревне, до танцевальной площадки в городе было восемь километров, туда ездили на желтом трамвае с пригорка на пригорок среди пшеничных полей. Фотограф снял мать зимой: на ней пальто с лисьим воротником, маленькая черная лисичка, у которой кончики волосков белые. На летней фотографии она в черном кружевном платье с круглым вырезом и распятием на серебряной цепочке. Обе семьи были католическими. Они стыдились классового различия между богом в бархате и шелку и тяжелым физическим трудом. Как рождественский бог он мог еще сгодиться, эдакий заводила. Серебряная и золотая канитель в картонках из-под обуви и морозные закаты; глядя на огненно-красное небо зимнего вечера, они говорили: ангелы коврижки пекут. И тут оба семейства, войдя в раж, принимались печь к рождественскому празднику. Их бог угас в них безмолвно и без борьбы, оставив прибитые к дверному косяку спален фарфоровые чаши, где давным-давно высохла святая вода. Ни посещения церкви по воскресеньям, ни молитвы перед едой.